По-моему, машина поняла, куда я еду, раньше, чем я сама. Но, подъехав к белому колониальному дому, где я выросла, где ржавая ограда никак не могла обуздать пышно цветущие розы, я почувствовала, как внутри меня лопнула какая-то струна. Это здесь мои школьные альбомы хранились в шкафу. Это здесь я умела обращаться с мусоропроводом. Это здесь, в спальне на втором этаже, меня по-прежнему ждала пижама, зубная щетка и несколько свитеров — на всякий случай.
Это мой дом и мои родители.
Было почти девять вечера, стемнело. Мама, наверное, уже переоделась в халат и тапочки и ест законную порцию мороженого на сон грядущий. Папа, скорее всего, щелкает по каналам, возмущаясь, что «Гастроли антиквариата» и то больше похожи на реалити-шоу, чем «Захватывающая гонка». Я вошла без стука: дверь парадного входа здесь никогда не запирали.
— Привет, — сказала я, чтобы не испугать их внезапным появлением. — Это я.
Мама вскочила и кинулась ко мне с объятиями.
— Марин! Как ты тут оказалась?
— Проезжала неподалеку, решила зайти.
Я солгала. Я преодолела долгий путь в шестьдесят миль, чтобы оказаться здесь.
— А я думал, у тебя сейчас много забот с этим громким судом, — сказал отец. — Мы видели тебя по Си-эн-эн. Нэнси Грейс, умри от зависти…
Я улыбнулась.
— Мне… просто захотелось повидаться с вами.
— Проголодалась? — спросила мама. Через целых полминуты! Это новый рекорд.
— Да нет.
— Мороженого хочешь? — Мама словно не услышала мой ответ. — Мороженое никому не помешает.
Папа похлопал по диванной подушке, куда я и уселась, сбросив пальто. Раньше диван был другой, но я так часто на нем прыгала, что подушки сплющились, как блины. Пару лет назад мама заказала новую обшивку на всю мебель. Эти подушки были мягче, они как бы легче прощали.
— Выиграешь? — спросил отец.
— Не знаю. Заранее не угадаешь.
— А какая она женщина?
— Кто?
— Ну, эта О’Киф.
Я серьезно призадумалась, прежде чем ответить.
— Она поступает так, как считает нужным, — сказала я. — Едва ли ее можно за это осуждать.
«А я осуждала. Хотя поступала точно так же».
Наверное, чтобы по-настоящему заскучать по какому-то месту, нужно оттуда уехать. Возможно, нужно отправиться в дальние странствия, чтобы понять, как ты любишь свою отправную точку. Мама присела на диван и протянула мне миску с мороженым.
— У меня сейчас пора увлечения мятным пломбиром с шоколадной крошкой, — сказала она, и мы синхронно взялись за ложки, словно сестры-близнецы.
Родители — это не те люди, которые дали вам жизнь, а те, на которых вы хотели походить в первые годы этой жизни.
Я сидела между мамой и папой и смотрела, как незнакомые люди на экране таскают туда-сюда кресла-качалки, пыльные картины, старинные пивные кружки и тарелки клюквенного стекла. Люди и их тайные сокровища. Этим людям постоянно надо напоминать, какую ценность имеет то, что они принимают как должное.
Амелия
Я попробовала поискать информацию в Интернете, но ни на одном сайте не было сказано, как надо одеваться в суд. Но я так прикинула, что присяжные должны будут меня запомнить. Им уже пришлось выслушать целую армию смертельно скучных врачей, на фоне которых я, конечно, выделюсь.
Итак, для начала я поставила волосы торчком, закрепила лаком — и синева стала еще насыщенней. Надела ярко-красный свитер, высокие фиолетовые кеды и свои «счастливые» джинсы с дыркой на колене-, не хотелось лишний раз рисковать.
Забавно, но даже прошлой ночью родители спали раздельно. Мама осталась ночевать у тебя в палате, а мы с папой вернулись домой. Хотя Гай Букер обещал отвезти меня утром, я решила поехать с папой и притвориться, как будто меня тащат туда силком. Мы с Гаем рассудили, что мои показания нужно держать в тайне как можно дольше.
Папа, уже давший показания, теперь мог сидеть в зале суда, и в коридоре я осталась одна. Отлично. Мелко подрагивая, я стала возле женщины-бейлифа.
— Ты в порядке? — спросила она.
— Волнуюсь немного, — кивнула я, и тут раздался голос Гая Буккера: «Защита вызывает Амелию О'Киф».
Меня завели в зал, но там уже поднялась страшная паника. Марин с Гаем о чем-то ожесточенно спорили, мама рыдала, отец озирался по сторонам, высматривая меня.
— Ты не можешь вызывать Амелию, — твердила Марин.
Букер только пожимал плечами.
— А почему? Ты же сама внесла ее в список свидетелей.
— У вас есть иные основания для вызова свидетеля, кроме как чтобы доказать стороне обвинения свое всесилие? — поинтересовался судья Геллар.
— Да, Ваша честь, — сказал Букер. — Мисс О’Киф располагает данными, с которыми, учитывая специфику исков об «ошибочном рождении», суд обязан ознакомиться.
— Хорошо. Пригласите ее.
Приближаясь к трибуне, я ощутила на себе сотни взглядов. Они как будто дырявили меня, и через образовавшиеся отверстия вытекала моя самоуверенность. Когда я проходила мимо мамы, то услышала, как она говорит Марин:
— Вы же обещали! Вы говорили, что это простая мера предосторожности…
— Я не знала, что он этим воспользуется, — зашептала в ответ Марин. — Как вы думаете, что она скажет?
А затем я очутилась в деревянной клетушке, словно редкое животное, повадки которого присяжным хотелось изучить. Мне поднесли Библию и заставили поклясться на ней. Гай Букер улыбнулся мне.
— Назовите свои имя и фамилию для протокола.
— Меня зовут Амелия, — сказала я и, облизнув пересохшие губы, добавила: — Амелия О’Киф.
— Амелия, где вы живете?
— Страйкер-лейн 46, Бэнктон, Нью-Гэмпшир.
Мог ли он услышать мое сердце? Потому что стучало оно, как барабан тамтам.
— Сколько вам лет?
— Тринадцать.
— А как зовут ваших родителей?
— Шарлотта и Шон О’Киф. Сестру — Уиллоу.
— Амелия, вы могли бы своими словами описать суть текущего разбирательства?
Я не смела взглянуть на маму. Рукава пришлось оттянуть, потому что шрамы горели огнем.
— Мама считает, что Пайпер раньше должна была понять, какой больной родится Уиллоу, и предупредить ее. Тогда она сделала бы аборт.
— Как вам кажется, ваша мать говорит правду?
— Протестую! — Марин выстрелила, как распрямленная пружина.
Я вздрогнула от ее резкости.
— Я позволю ей ответить. Отвечайте же, Амелия, — сказал мне судья.
Я покачала головой.
— Я знаю, что она врет.
— Откуда?
— Потому что, — начала я, но каждое следующее слово звучало тише предыдущего, — она сама так сказала.
Подслушивать, конечно, нехорошо, но иногда правду по-другому не узнать. К тому же я — пускай мне и стыдно признаться в этом вслух — чувствовала за тебя ответственность. Ты так грустила после последнего перелома и операции, а потом еще сказала вот это насчет «мама хочет от меня избавиться». У меня сердце кровью обливалось. Каждый защищал тебя по-своему. Папа скандалил и злился на всё, что усложняло тебе жизнь. Мама… ну, ей, очевидно, хватило ума поставить на карту всё, что у нас было, ради крупного выигрыша, который ты когда-нибудь оценишь. А я, пожалуй, просто спряталась в свою раковину, чтобы легче было притворяться, будто твои раны не болят на моем теле.
«Никто тебя не выгонит», — сказала мама, но ты уже рыдала в три ручья.
«Прости, что я сломала ногу. Я думала, что если не буду долго ничего ломать, то ты подумаешь, что я нормальный ребенок…»
«Всякое бывает, Уиллоу. Никто тебя не винит».
«Ты винишь. Ты жалеешь, что я родилась на свет. Я сама слышала».
Я затаила дыхание. Мама могла обманывать всех на свете, включая себя, чтобы не мучиться бессонницей по ночам, но уж кого-кого, а тебя она обмануть не смогла бы.
«Уиллоу, — ответила мама, — послушай меня. Люди делают ошибки… Даже я. Мы говорим слова, о которых потом сожалеем, мы совершаем поступки, в которых раскаиваемся. Но ты… ты не ошибка. Я бы ни за что на свете не отреклась от тебя».
Меня как будто пригвоздили к стене. Если это так, то всё, что случилось за последний год, — суд, ссоры с друзьями, расставание родителей, было напрасно.