— Так, Уиллс. Я в этом деле новичок, поэтому ты должна будешь мне помочь.
— Поклянись, что не будешь подглядывать.
— Вот тебе крест!
Ты распустила узел, державший гигантские семейные трусы поверх гипса, и я чуть приподнял тебя, чтобы им удобнее было соскользнуть с бедер. Стоило мне дернуть, как ты закричала:
— Смотри вверх!
— Хорошо. — Я уставился тебе прямо в глаза, пытаясь стянуть злосчастные трусы не глядя. Затем взял пакет, который нужно было, в частности, подоткнуть в районе паха. — Сама сможешь? — спросил я, краснея.
Пока я держал тебя за подмышки, ты усиленно выравнивала целлофан с краем гипсовой оболочки.
— Готово, — заявила ты, и я водрузил тебя на унитаз. — Нет, еще чуть-чуть сзади.
Я поправил пакет и начал ждать.
Я ждал и ждал.
— Уиллоу, давай же. Писай.
— Не могу. Ты же услышишь.
— Яне слушаю…
— А вот и слушаешь.
— Мама тоже слушает!
— Это другое, — сказала ты и расплакалась.
Когда плотину прорывает, наводнение начинается сразу всюду. Я покосился на чашу унитаза, но тут ты заплакала еще громче.
— Ты же обещал не поглядывать!
Отвернувшись, я усадил тебя на левую руку, а правой потянулся к рулону туалетной бумаги.
— Папа! — крикнула Амелия. — Кажется, что-то горит.
— Вот дерьмо! — пробормотал я, мимоходом вспоминая о ругательной банке. — Скорее же, Уиллоу! — прикрикнул я, засовывая тебе в руку комок бумаги и одновременно нажимая на кнопку смыва.
— Мне н-надо п-и-аомыть рук-ки, — заикаясь, сказала ты.
— Потом помоешь, — отрезал я и поволок тебя обратно на софу. Швырнув тебе на колени трусы, я ринулся в кухню.
Амелия стояла перед плитой, где догорали обугленные блины.
— Я выключила конфорку, — сказала она, кашляя от дыма.
— Спасибо.
Она кивнула и потянулась к столу, где лежали… Не померещилось ли мне? 1(ак и следовало ожидать, Амелия села и взялась за клеевой пистолет. Она уже успела наклеить около тридцати моих керамических покерных фишек на края своего планшета.
— Амелия! — завопил я. — Это же мои покерные фишки!
— У тебя их целая куча. А мне нужно всего несколько штучек…
— Я тебе разрешалих брать?!
— Ты и не запрещал, — возразила Амелия.
— Папочка, — закричала ты из гостиной, — руки!
— Хорошо, — еле слышно выдохнул я. — Хорошо.
Досчитав до десяти, я отнес сковороду к мусорному ведру и вытряхнул содержимое. Раскаленный металлический обод коснулся моего запястья, и я с грохотом выронил посудину.
— Мать твою! — вскрикнул я и бросился к раковине, чтобы остудить обожженную кожу.
— Это яхочу помыть руки, — заныла ты.
Амелия неодобрительно скрестила руки на груди.
— Будешь должен Уиллоу четвертак, — сказала она.
К девяти вечера вы уже уснули, кастрюли были вымыты, а посудомоечная машина издавала негромкое урчание. Я прошелся по всему дому, гася свет, и только потом прокрался в темноту нашей спальни. Шарлотта лежала на спине, прикрыв лицо рукой.
— Можешь не ходить на цыпочках, — сказала она. — Я не сплю.
Я присел рядом.
— Тебе уже лучше?
— Теперь смогу носить платья на размер меньше. А как там девочки?
— Нормально. Вот только пациент Уиллоу, увы, скончался.
— Что?
— Ничего. — Я опрокинулся на спину. — Поужинали бутербродами с арахисовым маслом и вареньем.
Она рассеянно погладила мою руку.
— Знаешь, за что я тебя люблю?
— Ну?
— По сравнению с тобой я такаяумница…
Сомкнув руки на затылке, я уставился в потолок.
— Ты больше ничего не печешь.
— Да, но и блины у меня не подгорают, — улыбнулась Шарлотта. — Амелия на тебя настучала, когда пришла пожелать спокойной ночи.
— Я не шучу. Помнишь, ты делала крем-брюле, и шоколадные эклеры, и птифуры…
— Наверное, появились заботы поважнее.
— Ты говорила, что хочешь открыть свою кондитерскую и назвать ее «Помпадур».
— «Конфитюр», — поправила ты.
Я, может, перепутал название, но я помнил, что это такое. Это нечто вроде джема, желе с измельченными и уваренными с сахаром ягодами. Ты обещала однажды приготовить этот самый конфитюр, а когда таки выполнила обещание, то опустила в него палец, прочертила на моей груди дорожку и целовала, пока там не осталось ни единой капли.
— Так обычно и бывает с мечтами, — сказала Шарлотта. — Жизнь вносит свои коррективы.
Я привстал, задумчиво теребя шов на одеяле.
— Мне хотелось, чтобы у меня был свой дом, свой дворик, куча детей. Чтобы можно было время от времени ездить куда-то в отпуск. Хотелось хорошую работу. Хотелось в свободное время быть тренером по софтболу, возить своих дочек кататься на лыжах и при этом не знать по имени каждого долбаного врача в местной больнице. — Я повернулся к ней лицом. — Да, я не могу все время быть рядом с ней, но когда она что-то ломает… Шарлотта, я тебе клянусь: я чувствую это! Я на всё ради нее готов.
Она заглянула мне в глаза.
— На все?
Я почувствовал, как на нашу кровать всей тяжестью опустился этот иск. Он был похож на слона, запертого в тесной спаленке.
— Это… отвратительно. Как будто мы признаем, что не любим ее, потому что она родилась… такой.
— Мы должны это сделать радинее. Потому чтомы ее любим. Только поэтому я и задумалась о суде. Я же не дура, Шон. Я знаю, что скажут люди: дескать, мне захотелось срубить бабла. Я знаю, что меня будут называть худшей матерью в мире, проклятой эгоисткой и так далее. Но мне плевать, что обо мне скажут, для меня главное — это Уиллоу. Я хочу быть уверена, что она сможет учиться в колледже, купить себе жилье, осуществить все свои мечты. Даже если весь мир меня за это возненавидит. Какая разница, что они подумают, если я сама буду знать, почему я так поступила? Из-за этого мне придется потерять лучшую подругу. Я не хочу потерять еще и тебя.
Когда Шарлотта еще была кондитером (словно в прошлой жизни), я всегда поражался тому, с какой легкостью она тягает пятидесятифунтовые мешки с мукой. В ней таилась сила, с которой я, несмотря на свое могучее телосложение, никогда не смог бы справиться. Я видел мир черно-белым, потому мне на роду было написано стать копом. Но этот иск с жутким названием — вдруг он действительно лишь средство достижения цели? Вдруг то, что кажется абсолютно неправильным со стороны, скрывает в себе абсолютную добродетель?
Я нащупал ее ладонь под одеялом.
— Не потеряешь, — пообещал я.
Шарлотта
Конец мая 2007 г.
Первые семь костей ты сломала еще до появления на свет. Следующие четыре — в первые минуты жизни, когда медсестра взяла тебя на руки. Потом еще девять, пока тебя к жизни возвращали. Десятый перелом — ты лежала у меня на коленях, и вдруг раздался щелчок. Перевернувшись и задев рукою край кроватки, ты получила одиннадцатый. Двенадцатый и тринадцатый были переломами тазобедренного сустава, четырнадцатый — берцовой кости, пятнадцатый — перелом позвоночника, и не простой, а компрессионный. Шестнадцатый произошел, когда ты упала с крыльца, семнадцатый — когда на тебя наскочил какой-то мальчик на игровой площадке, восемнадцатый — когда ты поскользнулась на обложке ДВД, валявшейся на ковре. Причину девятнадцатого мы так и не выяснили. Двадцатый случился, когда Амелия прыгала на кровати, на которой сидела ты, двадцать первый принес футбольный мяч, ударивший тебе по ноге. После двадцать второго я, случайно обнаружив непромокаемые повязки, накупила их столько, что хватило бы на оснащение небольшой больницы (сейчас ими завален мой гараж). Двадцать третью кость ты сломала во сне, двадцать четвертый и двадцать пятый перелом совпали: упав в сугроб, ты сломала оба предплечья одновременно. Переломы номер двадцать шесть и двадцать семь были самыми тяжелыми: большая и малая берцовые кости проткнули тебе кожу на школьном праздновании Хэллоуина, куда ты, по иронии судьбы, нарядилась мумией. Бинтами из твоего костюма я наложила импровизированную шину. Чихнув, ты заработала двадцать восьмой перелом, двадцать девятый и тридцатый были ребрами, которые ты раздробила о кухонный стол. Для тридцать первого — перелома бедра — понадобились металлические пластинки и шесть винтов. Затем я перестала их считать, а возобновила счет только после происшествия в Диснейленде. Только теперь мы их не нумеровали, а называли именами мультипликационных персонажей: Микки, Дональд, Гуфи.