— Мне… мне нужно выйти, — пробормотала она.
Я встала, не зная, что делать: последовать за ней или остаться разбираться с Букером. Пайпер Рис смотрела в пол. Стук каблуков Шарлотты, бегущей по коридору, напоминал пистолетные выстрелы.
— Марин, — сказал Гай, откидываясь на спинку кресла, — не думаете же вы, что у вас на руках обоснованные притязания?
Я почувствовала, как между лопаток пробежала тоненькая струйка пота.
— Я знаю одно, — сказала я с напускной уверенностью в голосе. — Вы только что воочию убедились, что эта болезнь разрушила целую семью. Думаю, присяжные это тоже заметят.
Собрав свои бумаги и подхватив портфель, я вышла в коридор с высоко поднятой головой, как будто и впрямь верила в то, что сказала. И только в кабинке лифта, за закрывшимися дверьми, я зажмурилась и признала правоту Гая Букера.
Зазвонил мобильный.
Я чертыхнулась, вытерла набежавшие слезы и полезла в портфель. Отвечать на звонок мне совсем не хотелось: это была или Шарлотта, пожелавшая извиниться за самый громкий провал в моей карьере, или Роберт Рамирез, пожелавший меня уволить, поскольку слухами земля полнится. Однако номер на экране не высветился. Я прокашлялась и сказала «алло».
— Марин Гейтс?
— Да.
Створки лифта разъехались. В конце коридора Шарлотта упрашивала о чем-то Шона, но тот лишь мотал головой.
На миг я забыла, что говорю по телефону.
— Это Мэйси Донован, — откликнулся далекий голос. — Я работаю в…
— Я помню вас, — нетерпеливо оборвала я.
— Мисс Гейтс, — продолжила она, — у меня есть настоящий адрес вашей матери.
Амелия
Я давно жила как на пороховой бочке. Хорошо еще, что этот дурацкий суд родители затеяли в самом начале учебного года, когда всех гораздо больше интересовало, кто с кем начал встречаться. Только поэтому новости не разнеслись по школьным коридорам, как ток по проводнику. Прошло уже два месяца, мы все так же учили новые слова и функции нижних и верхних законодательных палат; все такие же скучные люди преподавали нам такие же скучные вещи и устраивали скучные контрольные. И каждый день, когда звонил последний звонок, я радовалась очередной отсрочке.
Понятное дело, с Эммой мы больше не дружили. В первый день в школе я приперла ее к стенке по дороге в спортзал. «Я не знаю, что там творят мои предки, — сказала я. — Я всегда говорила, что они у меня инопланетяне. Теперь убедилась лишний раз». В нормальной ситуации Эмма бы рассмеялась, но в тот день только покачала головой. «Ага, очень остроумно, Амелия. Напомни мне, чтобы я тоже пошутила, когда тебяпредаст человек, которому ты доверяла».
После этого мне уже было стыдно с ней заговаривать. Даже если бы я сказала ей, что я на ее стороне, что мои родители стоили, подав в суд на ее мать, с какой стати она должна была мне верить? На ее месте я бы заподозрила в себе шпионку и решила, что всё, что я скажу, будет использовано против меня. Она никому не сказала, почему мы перестали общаться, — ей и самой было стыдно, — наверное, соврала, что мы серьезно поругались. И вот что я узнала, отдалившись от Эммы: что многие люди, которых я считала своими друзьями, на самом деле были друзьями Эммы, а мое присутствие просто терпели. Не скажу, что это меня удивило, но все-таки было обидно проходить с подносом мимо их столика в столовой. Никто и не думал подвинуться. Обидно было доставать свой сэндвич с вареньем и арахисовым маслом, как всегда, раздавленный учебником по математике (варенье сочилось, как кровь сквозь одежду жертвы), и не слышать привычного: «На, возьми половину моего бутерброда с тунцом».
За пару недель я практически привыкла быть невидимкой. Я этому, можно сказать, научилась. В классе я сидела так тихо и неподвижно, что на руки мне садились мухи; на заднем сиденье автобуса я пригибалась так низко, что водитель один раз развернулся и поехал обратно в школу, не подумав остановиться на моей остановке. Но однажды утром я вошла в холл — и сразу поняла, что что-то не так. Мама Джанет Эффлингэм работала секретаршей в какой-то юридической конторе и рассказала всем на свете, что мои предки закатили скандал на предварительной даче показаний. Вся школа узнала, что моя мать подала в суд на мать Эммы.
Казалось бы, это должно было усадить нас с ней в одну убогую шлюпку, но я забыла, что лучшая защита — это нападение. Шел урок математики, а для меня это самое сложное время, потому что сижу я там прямо за Эммой и мы обычно с нею переписывались («Правда, мистер Фанк похорошел после развода? Что, Вероника Томас поставила себе силикон на выходных?»). И вдруг Эмма решила сделать публичное заявление — и переманить симпатии всей школы на свою сторону.
Мистер Фанк поставил нам слайд.
— Итак, если мы говорим о двадцати процентах дохода миллионера Марвина, а за год он заработал шесть миллионов долларов, какие алименты он должен выплатить Плаксе Ванже?
Тут-то Эмма и сказала:
— Спросите Амелию. Она у нас из семьи золотоискателей.
Мистер Фанк почему-то пропустил замечание мимо ушей, хотя все в классе захихикали. Я залилась румянцем.
— Может, твоей тупой мамаше нужно научиться делать свою работу как следует? — рявкнула я.
— Амелия! — резко перебил меня мистер Фанк. — Немедленно ступай к мисс Гринхаус.
Я встала и схватила свой рюкзак, но передний карман, где хранились карандаши и деньги на обед, был все еще открыт — и на пол посыпался дождь из центов, четвертаков и червонцев. Я хотела было встать на колени и собрать мелочь, но успела сообразить, как комично это будет выглядеть: дочка вымогательницы считает копеечки. Так что я плюнула на всё и выскочила из кабинета.
Ни к какой директрисе я идти не собиралась. Вместо того чтобы свернуть налево, я пошла направо — к спортзалу. Днем учителя оставляли двери открытыми: проветривали помещение. Я на миг заволновалась, что кто-то увидит, как я ухожу, но тут же вспомнила, что никто меня уже не замечает. Я утратила важность.
Выскользнув на улицу, я закинула рюкзак на плечо и побежала. Я бежала через футбольное поле и вдоль ближайшей аллеи. Я бежала до тех пор, пока не увидела основную трассу, пересекавшую наш городишко. Только тогда я позволила себе сбавить темп.
Последним зданием, которое вы видели на выезде из города (а я, поверьте, не раз размышляла над такой возможностью), была аптека. Какое-то время бесцельно побродив по рядам, я наконец сунула шоколадный батончик себе в карман. А потом увидела кое-что получше.
Когда тебя не видят в школе, единственная проблема — это вернуться домой и увидеть себя самой. Как бы быстро я ни бегала, от себя не убежишь.
Моим родителям, похоже, не нравились дети, которые у них родились. Что ж, посмотрим, что они скажут, когда у них появится совершенно другой ребенок.
Шарлотта
— Я сегодня утром зашла на один сайт, — увещевала я, — и прочла, как девочка с третьим типом сломала запястье, взяв полгаллона молока. Шон, как ты можешь говорить, что Уиллоу не понадобится специальный уход или постоянная сиделка? И откуда мы возьмем такие деньги?
— Значит, будет покупать молоко квартами, — сказал Шон. — Мы же всегда говорили, что не позволим болезни занять центральное место в ее жизни, — а ты именно это и делаешь!
— Цель оправдывает средства.
Шон свернул на подъездную дорожку.
— Ага. Гитлеру это скажи.
Он заглушил мотор. С заднего сиденья доносилось твое тихое, безмятежное похрапывание. Не знаю уж, чем ты сегодня занималась в школе, но это явно тебя утомило.
— Я больше не знаю тебя, — еле слышно сказал он. — Я не понимаю человека, который это делает.
Я всеми силами пыталась утихомирить его после той дачи показаний — собственно, несостоявшейся, — но он никак не шел на попятную.
— Ты говоришь, что на всё готов ради Уиллоу, но если ты не можешь сделать даже этого, то просто обманываешь себя.
— Ясебя обманываю? — повторил за мной Шон. — Это я-то обманываю? Нет. Обманываешь ты.Во всяком случае, говоришь, что обманываешь и что Уиллоу всё поймет. Поймет, что ты обманывала судью. Во всяком случае, я надеюсь, что ты говоришь неправду, потому что окажется, что ты врала мневсе эти годы. Врала, будто хотела родить этого ребенка.