Отец Эмили, мистер Лемюэль Уэйнрайт, мерил шагами пространство своего кабинета. Он так нервничал, что не мог даже смотреть на малышку. Внизу ждала машина, готовая отвезти докторов обратно в город, и он то и дело подходил к окну и наблюдал, как водитель, юный безусый паренёк, курит сквозь шофёрское окошко. Мистеру Уэйнрайту очень хотелось спуститься и попросить у паренька сигарету, но он сдерживался - четыре года назад, когда появилась Эмили, он дал жене обещание больше не держать сигарет, оставив себе только привычку изредка покуривать табак из отцовской трубки.
Измучившаяся Эмили то засыпала беспокойным сном, то просыпалась и бесцельно водила замутнёнными глазками по балдахину над кроватью, а взрослым, приглядывающим за ней, казалось, что время тянется бесконечно. Наконец пожилой седой доктор Олбрайт, сморщенный старик с пышными бакенбардами, досадливо пожал плечами, собрал содержимое своего ридикюля и уже топчась у парадного выхода предложил прислать ночную сиделку. Но Энн-Мари только отмахнулась от него. Впускать в дом чужого человека лишь для того, чтобы взрослые могли поспать - да она и так глаз не сомкнёт в такую ночь! Когда её девочка так страдает и её жизнь в опасности.
Двое других докторов тихо совещались, долго обсуждая все обстоятельства и перечисляя свои медицинские термины. Наконец они вышли из спальни Эмили, неплотно прикрыв за собой дверь. Их голоса звучали так, будто они в чём-то сильно провинились. Малышка слышала разговор как будто сквозь пелену плотной ваты, и видела две высокие мужские фигуры, как в тумане. До неё долетели обрывки:
- ... поздний ребёнок, вы же понимаете... Слабый иммунитет... Если даже каким-то чудом девочка и оправится... Может умереть от простуды, инфекции... От чего угодно... Придётся быть очень осторожными.
Дверь затворилась, и на Эмили опустилась тяжёлая, дурная дремота.
- Мама... - тихо позвала девочка сквозь жар, - мамочка...
Но Энн-Мари не могла бы услышать девочку в этот момент, даже если бы сидела у её постели. Фраза 'поздний ребёнок' и всё, что за нею последовало, обрушилось на неё, как тяжёлый молот, придавило и разбило вдребезги. Она уже не слышала прощальных слов двоих докторов, что присоединились к Олбрайту в машине, не видела как махала вслед платочком уезжающему автомобилю миссис Моррис. Как она поправила свой чепец, тяжело вздохнула, утирая слёзы, и поднялась наверх - сменить Эмили ночную рубашку, насквозь промокшую от пота, на чистую и свежую. Новая сорочка, впрочем, станет такой же мокрой всего через несколько минут. Но надо же делать хоть что-то, верно?
- Ну, надо же хоть что-то предпринять... - озвучил вслух мистер Уэйнрайт, осторожно касаясь плеча жены. Но Энн-Мари вдруг отпрянула от него, с глазами, полными ужаса, будто увидела перед собой чудовище. Не отвечая, медленно, на негнущихся ногах она вошла в первую попавшуюся ей на пути комнату - это оказалась кладовая для веников и щёток - и закрыла за собой дверь.
Мистер Уэйнрайт, пометавшись между закрытой дверью, за которой горестно причитала и всхлипывала его жена, и лестницей, ведущей на второй этаж, к комнате Эмили, наконец капитулировал в кухню, где исходил паром и призывно булькал чайник. Обнаружив, что ещё помнит, как приготовить любимый напиток жены - смешанный на крутом кипятке черный и зелёный чай, и согрев порцию утреннего молока для малышки, Мистер Уэйнрайт немного воспрял духом.
Поднос с чаем и печеньями он оставил на тумбочке в коридоре, поскольку жена на вежливый стук не откликнулась. Отпирать дверь силой он не стал, решил дать ей время... Побыть в одиночестве. Наверное, так будет лучше. Ох, женщины, как же с ними сложно... Никогда не знаешь, где настоять, где промолчать. Ворча себе под нос, мистер Уэйнрайт, поднялся по массивной вишнёвой лестнице наверх в комнату дочери. Во всём доме осталось только два элемента мебели, вручную изготовленные его пра-прадедом из вишнёвого дерева - лестница да большая резная кровать с балдахином, на которой сейчас лежала его Эмили.
Миссис Моррис уже переодела девочку и сидела рядом, поправляя сбившиеся локоны малышки и негромко напевая колыбельную.
Осторожно присев на край кровати, мистер Уэйнрайт взглянул на ослабленную девочку и тяжко охнул. Её маленькая грудь часто вздымалась, на шее проступила мелкая сыпь. Вдруг её веки затрепетали, она подняла голову и стала водить носиком, ища что-то, как слепой котёнок.
- Мама... Мамочка, - снова позвала она.
Миссис Моррис вопросительно подняла брови. Мистер Уэйнрайт печально покачал головой и легонько прикоснулся к щёчке Эмили. Малышка тут же схватилась за его руку.
- Мама сейчас не может прийти, но мы с няней рядом, маленькая Эм. Всё будет хорошо.
Всё будет хорошо, продолжал повторять он, наглаживая слипшиеся от пота тёмные кудряшки на макушке дочери. Эмили, обеими ручками впившись в его вторую ладонь, впитывала ласку как маленькое растение впитывает в себя свет и тепло, чтобы найти в себе силы подняться и прорасти ещё чуточку повыше.
- Папулечка... - тихо, но отчётливо выговорила она самое длинное и самое ласковое слово, которое пока могла осилить.
Мистер Уэйнрайт часто-часто заморгал, отгоняя слёзы. До сих пор девочкой занимались мама и няня, ему же оставались краткие утренние и вечерние визиты и недолгие игры. Но в этот самый момент он вдруг особенно остро ощутил невероятную связь между собой и Эмили. У девочки были его глаза, чайно-карие со светлыми ореховыми прожилками, глаза всех старших Уэйнрайтов в семье. И сейчас эти детские глаза, точная копия его собственных глаз, смотрели на него сквозь жар, ломоту и усталость, с нежностью, а милый голосок произносил такое тёплое - папулечка...
Мистер Уэйнрайт вспомнил старую-старую сказку, которую ещё его собственная няня рассказывала в его далёком детстве. Это была нехитрая, коротенькая сказка о воробье, который устроил себе дом в дупле лесного дерева и защищал его от белок, сорок и других зверей, что желали занять уютное местечко. Эмили очень внимательно слушала, потом задремала, так и не отпустив отцовской ладони. Миссис Моррис подлила масла в лампу на столе, чтобы та подольше освещала комнату мягким янтарно-оранжевым светом, задёрнула поплотнее шторы и уселась в глубокое кресло у окна со своим извечным вязанием в руках.