С кровью пришла боль, которая с каждым днем становилась сильнее. Являться на фабрику мастер уже не мог. Вначале он еще выходил на улицу, потом только во двор, но через месяц перестал вставать с кровати. Доктор Флах прописал ему настойку, и Иоганн Якоб стал глотать горькую жидкость из бутылочки с надписью «Laudanum», запивая ее сладкой мальвазией. С каждым глотком микстуры мир вокруг становился ярче, и мастер снова начинал мечтать о Венеции. Но боль возвращалась. Чтоб забыться, Иоганн Якоб все чаще прикладывался к бутылочке, но скоро и она перестала помогать – мастер кричал день и ночь. Марта ухаживала за ним так же заботливо и преданно, как раньше за Андреасом. Мастер стал ходить под себя – жена подмывала его и обтирала тело теплой водой. Это было приятно, и Иоганн Якоб больше не думал о ней, что она глупая. Однажды Марта привела к нему Андреаса Иоганна. Мальчик молча смотрел на отца взглядом, полным ужаса и неловкости, и мать отослала его обратно на фабрику.
Андреас часами сидел с ним – даже на ярмарку в этом году не пошел. Оба молчали: одному было тяжело говорить, другой не знал, что сказать. Андреас гладил мастера по руке, но старался не заглядывать в его глаза, которые говорили правду. Уходя спать с Мартой, парень всегда возвращался ночью. Иногда вечером мастер, забывшись от боли, засыпал на спине, и тогда Андреас бережно переворачивал его на живот. Каждую ночь Иоганн Якоб с ужасом ждал одноногого топота. Топ-топ-топ-топ – грохотало по дощатому полу тело Андреаса. Хряк – падало сверху на мастера. Тело на тело. Пауза. Скрип – это доски кровати – и вот он уже там. Новая боль входила в Иоганна Якоба раскаленным железом – и старая немедленно отзывалась на нее. А потом уже ритмично и протяжно две боли сливались в одну, нестерпимую: скрип-скрип-скрип. И казалось, ничто не сможет прервать этот мучительный круговорот любви. Ничто, кроме смерти.
Как-то в конце февраля Иоганн Якоб пробудился в тревоге: что-то было не так. «Боли больше нет», – понял он. Огляделся – всюду тьма. Пощупал тюфяк, медвежью шкуру – все те же. Он был жив. С этого дня мастер стал поправляться. За время болезни он сильно одряхлел и вставать начал только к марту. С весной пришли силы, и еда снова была в радость и приносила пользу. Флах разводил в недоумении руками. Сначала больной ходил по своей комнате, потом стал выходить во двор. Андреас был неумело нежен с ним. Теперь уже поддерживал своего друга он, помогая Иоганну Якобу вернуться к жизни.
Далеко не уходили. Гуляли по двору и только изредка выглядывали на улицу – уж очень крутая. К тому же соседи глазели из окон. И как тут не глазеть: шкандыбает на протезе инвалид, а за ним, ухватившись за его костыль, тащится дряхлый старик.
У Иоганна Якоба исчезли запоры. Прежде мучительный процесс стал легким, больше не требовал напряжения, и геморрой перестал беспокоить его. Теперь он ходил по большой нужде раз или два в день. Мастер даже посмеивался про себя: как тут записывать денежные расходы – не по два же раза в день?! Правда, проблему эту решать не пришлось, так как с начала его болезни деньгами распоряжалась Марта.
Друзья больше не строили планов, а жили каждым новым днем. И с каждым днем мастер становился крепче. Он уже не держался за костыль Андреаса и медленно, но уверенно переставлял исхудалые ноги. К концу апреля стали выходить на Фордере Шлосштрассе и однажды дошли до леса. На «их» месте сели передохнуть у ручья.
– Ты только не бросай меня, – сказал вдруг Андреас. – А то как я один?
Потом парень склонился к мастеру и прошептал на ухо:
– Я хочу что-то тебе сказать.
На губах Иоганна Якоба появилась слабая улыбка:
– Я все знаю.
Иоганн Якоб умер через три месяца, 26 июля 1772 года в окружении любящих его людей. Доктор Флах, которого позвали, констатировал смерть старого друга. Сообщили во дворец и на фабрику. Через два дня мастера повезли хоронить на католическое кладбище в Мюнстер. На въезде на Фордере Шлосштрассе остановились, пропуская кортеж герцога. На коне, в ботфортах с серебряными шпорами, Карл Евгений встретил своего бывшего обербоссиерера – как и десять лет назад – перед охотой. Рядом с герцогом на лошади сидел его друг-венецианец в том же белом, напудренном и напарфюмеренном ароматами туберозы и амбры парике. Создание венецианского куафера было неуместным на охоте и уж никак не гармонировало с новомодным английским сюртуком. С другой стороны от герцога ехала Франциска, баронесса Лейтрум фон Эртинген. Придворные заключали пари: сколько недель или даже дней продлится еще этот нетрадиционный для герцога роман с немкой. Карл Евгений стрельнул зеленым глазом по бедной телеге, по молодой женщине и аккуратно одетому мальчику и задержал взгляд на лице одноногого инвалида. Герцог напрягся, стараясь вспомнить, откуда он может знать этого простолюдина, но яркая статуэтка из кабинета так и не пришла ему на ум. Фарфоровый продавец яблок стоял на инкрустированном столике – подарке короля Людовика, который умрет через два года, весной. Герцог переживет его на двадцать лет, переживет он и следующего французского монарха, которому в январе 1793 года отрубят голову. Карл Евгений умрет в октябре того же года, и по нему будет скорбеть его вдова Франциска, к тому времени герцогиня фон Гогенгейм, которая доживет почти до конца наполеоновских войн и умрет в 1811 году в Вюртембергском – уже – королевстве.