Один чемодан уже заполнен его рубашками. Разве будет нормальный человек каждый день менять рубахи, работая не в конторе, а в цехе? Мать всегда покупала отцу на работу рубахи потемнее, и Наташка однажды купила, красивую, югославскую, в крупную клетку. «Ты больше мне таких не покупай, хорошо?» — попросил он.
В прихожей раздается звонок. Наташка вздрагивает, смотрит на часы: рано, всего полшестого, а вдруг? Она еще не готова. Она сидит на чемодане, давит крышку, пытаясь защелкнуть замки. Соседка открывает. В коридоре невнятно бубнят. И вдруг дверь в комнату резко распахивается, вслед за ней падает скатанный в трубу палас, возле него брякается плашмя отец, отлетает в сторону тряпичная сумка, звенит разбившееся стекло.
— Ешти-его, — стонет, лежа на полу, отец. — Набор побил. Жизнь, ешти-его, скопытиться можно. — Кряхтя, он встает на колени. — Мать, доча, спит, отдыхает.
Не зная, реветь ей или смеяться, Наташка молчит.
— Давай, доча, расстелем. — Отец берется за палас. — Да я пойду. Отдыхать тоже.
Когда палас водворен на место, отец с трудом наклоняется к нему, вылавливает запутавшуюся в ворсе нитку, говорит напоследок:
— И ты ложись, доча. Отдыхай. Наплюнь ты на него.
Наташка раскрывает второй чемодан, с ума сойти, в первый вошли только рубахи, складывает в него белье, брюки, бритву. Странно, но все вмещается. И все она ему сегодня скажет, хватит ему говорить.
— Знаешь, Наталь, только теперь понял. — В редкие свои свободные часы он садится на пол у ее ног. — Что? Черт его знает! В двадцать лет из деревни своей вырвался, казалось — все — жизнь красивая впереди. Обман все, дискотеки эти, пьянки, девочки размалеванные. Башкой бился, хотел чего-то, а слепой. И боялся. Вечера в общежитии ненавидел: треп, карты, чтоб не спиться, и бегать стал. Дисциплинирует.
— А бери меня с собой, а, Павлик? — Она пытается погладить его волосы. — Я в школе в лыжной секции занималась.
— Да ты что? Не гладь мне волосы. И не называй меня Павликом. — Он освобождает голову из ее рук. — Я ж каждое утро по пять кэмэ. В выходные десятку. Ты ж не лошадь, слава Богу, женщина. Вот. Ага, жениться тоже боялся. Мать меня одна воспитывала. А кругом посмотри-ишь. Сходятся-расходятся, бабы на мужиков телеги пишут, в профком бегают, мужики бегают от алиментов.
— Но ведь женился? — Она наклоняется к нему, пытается заглянуть ему в глаза.
— Женился. — Он улыбается. — Почти как в ледяную воду. Но учти, осмысленно.
— Расскажи, как ты меня любишь, а? — просит она, все стараясь поймать его взгляд.
— Не умею я, Наталь. — Он гладит ее руку, смотрит непонятно куда. — Но, может, научусь, а? — Ответа не ждет. — Где только я не учился и чему. Вроде как учусь, значит, вперед иду. Черта с два! Но теперь сознательно, пойми. Сколько я этого дерева за свою жизнь переварил, сколько его в лесу гнить осталось. Техникум кончу и лес буду садить. А может, в лесники с тобой вместе пойдем, а? У мужика должно быть дело, понимаешь? Я ведь деревенский. Валенок, конечно. Столько лет потерял. Ага, только теперь понял, не просто жить, но думать и жить. Понимаешь?
Понимает она, конечно. Деревенский он, рубахи каждый день меняет. Вскакивает полшестого, надевает спортивный костюм, бежит пять километров, соседи смеются, когда увидят, перед работой на комбинате принимает душ, в бане ему кажется грязно, со всеми. После работы идет в техникум. В выходные с утра занимается в библиотеке, опять бежит, душ принимает в общежитии, только после этого домой. Вот пусть и идет в свое общежитие, там и думает, и живет, или наоборот.
Наташка не ложится, сидит у чемоданов, перед телевизором, как на вокзале. Ну хоть бы раз он ее спросил, чего она-то хочет. Не знает Наташка, чего хочет. Такой жизни, как у родителей? Конечно, нет, хоть раньше у них все было по-другому.
— Ты должна мне родить три сына, понимаешь? — Это он совсем на днях говорил. — Квартиру обещают. Будешь сидеть дома и рожать. Что еще надо женщине. И не командуй мной никогда, пожалуйста. И не жалей меня. Я мужик, понимаешь?