Этот опыт мог убедить Хрущева в том, что он оказался неподготовленным к идейно-политической борьбе. Однако он не признал, что он лишен идейных принципов, не разбирается в теории, не овладел методом научного мышления. Он не попытался разобраться в теоретических вопросах, разделивших троцкистов и остальных большевиков. Скорее всего, происшедшее с ним лишь углубило его безыдейность и его беспринципность. Наверное он пришел к выводу, что идейно-политическая борьба – глубоко фальшива по своей сути.
Но коль скоро политика – фальшива, то, участвуя в политической жизни, он должен будет соблюдать правила этой игры, требующей немалой доли лицедейства и интриганства. Быстрые смены политических взглядов случались со многими политическими деятелями разных народов и в разные времена. Когда герой Диккенса Джеймс Хартхаус задумал сделать политическую карьеру в рядах одной политической партии Англии, он решил действовать так: "Немного зубрежки, дабы умаслить политических мудрецов, … да ловкая игра в прямодушие… и он очень скоро завоевал добрую славу среди своих соратников. Главное его преимущество заключалось в том, что его усердие было напускное, и потому ему ничего не стоило поладить с ними так легко и просто, словно он от рождения принадлежал к их толку, и выбросить за борт деятелей всех других толков, обвиняя их в лицемерии и жульничестве".
После поражения троцкистов в 20-х годах Хрущев явно остерегался высказывать свое подлинное мнение по политическим вопросам. Он понял, что для восстановления доверия к себе, он должен был обнаружить в себе чудовищные пороки и публично в них покаяться. Он должен был развернуться на 180 градусов в своих политических взглядах и с таким же пылом клеймить Троцкого, авторов "Письма 46", а особенно Харечко, с каким он прежде защищал их. Более того, Хрущев старался рьяно разоблачать других "троцкистов" среди товарищей по парторганизации. Он научился обвинять своих товарищей по партии в различных "уклонах", точно с такими же преувеличениями, с какими обвиняли его, "пробирая" за поддержку троцкистской платформы.
На деле подобные обвинения служили зачастую способом сведения личных счетов и прикрытия склок в борьбе за власть и влияние. В своем организационном отчете ЦК, представленном ХII съезду партии, И.В.Сталин обратил внимание на обилие склок, в которые погрязли целые обкомы партии. Он констатировал: Астрахань – "нездоровые отношения между губкомом и губЦКК"; область немцев Поволжья – борьба между "марксштадтцами" и "покровцами"; Брянск – трения в обкоме; Пенза – конфликт между секретарем губкома и председателем губискполкома; Вологда – губернская Контрольная комиссия обвинила в непартийности секретаря губкома и председателя губисполкома; Тула – острая борьба между сторонниками и противниками губкома. Отмечались также конфликты между латышами и русскими в псковской партийной организации, трения на национальной почве в кустанайской организации. Казалось, что дух смуты, с которым многие новые большевики вошли в революцию, теперь порождал ссоры и распри между ними.
Однако члены противоборствующих группировок скрывали чисто корыстную природу своей борьбы за власть и обвиняли своих противников во всевозможных идейно-теоретических ошибках. Они выискивали в рядах своих противников лиц "непролетарского происхождения", или бывших членов небольшевистских партий, или сторонников различных "уклонов" и "фракционных платформ". С неменьшим рвением разоблачали "буржуазное перерождение" или "моральное разложение" среди сторонников враждебных группировок. Это происходило и в Юзовской окружной парторганизации.
Постоянное напоминание Хрущеву о его былых "прогрешностях" помогало Моисеенко держать его под жестким контролем. Хрущев же, с одной стороны, всячески демонстрировал свою активность в борьбе с троцкизмом и иными "уклонами", а, с другой стороны, старался показать свои успехи в решении насущных хозяйственных задач района. Он был одним из наиболее энергичных партийных работников Сталинской окружной организации. Однако Моисеенко продолжал досаждать Хрущеву и тот искал удобный случай, чтобы снять с себя позорное обвинение в "троцкизме" и обрести доверие со стороны партийного начальства.
В конце 1925 года Хрущев воспользовался присутствием Л.М.Кагановича на Сталинской окружной конференции для того, чтобы пожаловаться ему на Моисеенко. В своих воспоминаниях, которые были написаны в конце 80-х годов, Л.М.Каганович писал: "В 1925 году я как вновь избранный Генеральный секретарь ЦК Компартии Украины выехал из Харькова в центр нашей индустрии – Донбасс, в первую очередь в Юзовку, где я работал в подпольной организации до революции. После посещения ряда шахт, заводов, деревень и районов я участвовал в окружной партийной конференции. Во время конференции ко мне подошел делегат конференции товарищ Хрущев. Он мне сказал, "Вы меня не знаете, но я Вас знаю, Вы приезжали к нам… в начале 1917 года как товарищ Кошерович. Вот я к вам обращаюсь по личному вопросу: мне здесь тяжело работать. Дело в том, что в 1923 и 1924 годах я поддерживал троцкистов, но в конце 1924 года понял свою ошибку, признал ее и меня даже избрали секретарем райкома. Но мне все время об этом напоминают, особенно из Окружкома товарищ Моисеенко. Вот меня наша делегация выдвинула в президиум конференции, а меня отвели. Видимо, мне здесь не дадут работать. Вот я и прошу Вас, как Генерального секретаря ЦК Украины, помочь мне и перевести меня в другое место". Очевидно, что Хрущев попытался извлечь максимум полезного для себя из своего присутствия на митинге, на котором выступал Каганович в мартовские дни 1917 года.
Каганович вспоминал: "Хрущев произвел на меня хорошее впечатление. Мне понравилось его прямое признание своих ошибок и трезвая оценка его положения. Я обещал по приезде в Харьков продумать, куда его перевести. Вскоре мне мой помощник доложил, что вот, звонит с вокзала приехавший из Донбасса и просит Вашего приема". Из дальнейшего рассказа следует, что Каганович тут же оставил Хрущева в Харькове. Однако очевидно, что память подвела 90-летнего Кагановича. Хрущев перешел на работу в Харьков лишь в 1928 году, а в 1925 – 1928 годах он оставался на Донбассе.
Вскоре после встречи с Л.М.Кагановичем в Сталино, Н.С.Хрущев поехал в Москву в составе Сталинской окружной делегации на X|V съезд партии, проходивший с 18 по 31 декабря 1925 год. Этот съезд ознаменовался появлением "новой оппозиции" во главе с членами Политбюро Г.Е.Зиновьевым и Л.Б.Каменевым, выступившим против большинства членов Политбюро во главе с И.В.Сталиным. Суть разногласий сводилась к тому, что Зиновьев, Каменев и их союзники выступили против курса на построение социализма в одной стране, предложенного впервые
И.В.Сталиным в 1924 году. На стороне Сталина выступили Бухарин, Рыков, Молотов и другие члены Политбюро. Зиновьев и Каменев остались в меньшинстве, а Троцкий занял выжидательную позицию.
Столкновения на съезде между сторонниками и противниками "новой оппозиции" приняли острый характер. Особую активность в поддержке И.В.Сталина проявляли члены Сталинской делегации во главе с Моисеенко, который постоянно прерывал выступления Зиновьева и его сторонников своими репликами. Не выдержав, Зиновьев заметил: "Товарищ Моисеенко! Если ваши реплики собрать вместе, то получится самая длинная речь на съезде". Однако это замечание не остановило Моисеенко. Вместе с другими делегатами съезда он стал скандировать: "Сталин! Сталин!" в ответ на обвинения Л.Б.Каменева в адрес Генерального секретаря. Наверняка в этом скандировании участвовал и член Сталинской делегации Н.С.Хрущев.