Прочитав его, мы сразу вернули авторам их ужасный доклад. Нам незачем было взять с собой эту помойку низкопробных обвинений, выдуманных Хрущевым. Это другие "коммунисты" взяли его с собой, чтобы передать реакции и оптом продавать его в киосках в качестве прибыльного бизнеса.
Вернулись мы в Албанию с разбитым сердцем за все то, что увидели и услышали на родине Ленина и Сталина, но в то же время мы вернулись, получив большой урок: смотреть в оба, быть бдительными в отношении действий и позиций Хрущева и хрущевцев.
Прошло всего лишь несколько дней, и клубы черного дыма идей XX съезда стали расходиться повсюду.
Пальмиро Тольятти, наш близкий сосед, который с нами показал себя самым далеким и самым чуждым, в числе первых выступил в своей партии, бия себя в грудь. Он не только превознес до небес новые "перспективы", открытые съездом советских ревизионистов, но относительно многих из новых хрущевских тезисов потребовал, чтобы за ним были признаны заслуги предшественника и "старого борца" за эти идеи. "Что касается нашей партии, - заявил Тольятти в марте 1956 года, - то мне кажется, что мы поступали смело. Мы все время искали наш, иатльянский способ развития по пути к социализму".
Как никогда оживились от радости белградские ревизионисты, а в остальных партиях стран народной демократии в духе тезисов Хрущева не только стали проектировать будущее, но и пересматривать прошлое. Ревизионистские элементы, которые до вчерашнего дня изрыгали яд притаиваясь, теперь выступили совершенно открыто, чтобы рассчитаться со своими противниками; развернулась компания реабилитации предателей и осужденных врагов, открылись двери тюрем, и многие из бывших осужденных были посажены непосредственно на руководство партий.
Первой подала пример сама клика Хрущева. На XX съезде Хрущев хвастливо заявил, что в Советском Союзе было освобождено из тюрем и реабилитировано свыше 7000 человек, осужденных при Сталине. Этот процесс продолжал углубляться.
Хрущев и Микоян начали ликвидировать одного за другим и, наконец, всех вместе тех членов Президиума ЦК партии, которые впоследствии должны были быть квалифицированы как "антипартийная группам Подставив ножку Маленкову, временно сменив его Булганиным, они взялись за Молотова. Это было 2 июня 1956 года. В тот день газета "Правда" открывалась крупным портретом Тито; словами "добро пожаловать!" она приветствовала прибытие в Москву (Тито находился с визитом в Советском Союзе с 2 по 23 июня 1956 года.) лидера белградской клики, а четвертая ее страница закрывалась сообщением из "хроники" о снятии Молотова с поста министра иностранных дел Советского Союза. В сообщении говорилось, что Молотов освобождался от этого поста "по своей просьбе", но фактически он освобождался в соответствии с условием, поставленным Тито в связи со своей первой поездкой в Советский Союз со времени разрыва отношений в 1948-1949 годах. И Хрущев с компанией сразу же выполнили условие, поставленное Белградом, чтобы доставить удовольствие Тито, поскольку Молотов вместе со Сталиным подписал Письма, которые советское руководство направило югославскому руководству в 1948 году.
Позиции ревизионистских реакционеров крепли, и их противники в Президиуме - Маленков, Молотов, Каганович, Ворошилов и другие - уже стали яснее замечать ревизионистскую подоплеку и коварные планы, вынашиваемые Хрущевым против Коммунистической партии Советского Союза и государства диктатуры пролетариата. На одном из заседаний Президиума Центрального Комитета партии в Кремле летом 1957 года, после многочисленных упреков, Хрущев остался в меньшинстве и, как нам собственными устами рассказывал Полянский, был снят с поста первого секретаря и назначен министром сельского хозяйства, поскольку был "специалистом по кукурузе". Однако это положение длилось всего лишь несколько часов. Хрущев и его друзья втайне забили тревогу, маршалы окружили Кремль танками и войсками и отдали приказ даже мухи не выпускать из Кремля. С другой стороны, во все концы страны были направлены самолеты, чтобы привезти членов пленума ЦК КПСС. "Затем, рассказывал Полянский, это порождение Хрущева,-мы ворвались в Кремль и потребовали впустить нас в зал заседания. Вышел Ворошилов, который спросил, чего мы хотели. Когда мы сказали, что хотим войти в зал заседания, он отказался наотрез. Когда мы сказали ему, что прибегнем к силе, он сказал: "Что тут происходит?". Но мы предупредили его: поменьше слов, иначе арестуем. Мы вошли в зал заседания и изменили положением. Хрущев вновь взял власть в свои руки.
Итак, эти бывшие соратники Сталина, которые солидаризовались с клеветой, возведенной на его славное дело, после этой провалившейся попытки были названы "антипартийной группой" и получили сокрушительный удар от хрущевцев. Никто не оплакивал их, никто не пощадил. Они утратили революционный дух, превратились в трупы большевизма, не были больше марксистами-ленинцами. Они присоединились к Хрущеву и согласились облить грязью Сталина и его дело; они попытались что-то предпринять но не партийным путем, так как партия и для них не существовала.
Такая же участь ждала всех тех, кто так или иначе противился Хрущеву или становился уже ненужным ему. Годами подряд превозносились "огромные заслуги" Жукова, его деятельность периода Великой Отечественной войны была использована для того, чтобы облить грязью Сталина, его рука, как министра обороны, была использована для обеспечения торжества путча Хрущева. Но позднее мы севершенно неожиданно узнали, что он был снят с занимаемых постов В те дни Жуков находился у нас с визитом (Находился с визитом в Албании с 17 по 26 октября 1957 года.) Мы встретили его хорошо, как старого деятеля и героя сталинской Красной армии, беседовали с ним о проблемах нашей обороны, как и обороны социалистического лагеря, и не замечали чего-либо тревожного в его мыслях. Наоборот, поскольку приезжал из Югославии, где находился с визитом, он сказал нам: "Судя по тому, что я видел в Югославии, не понимаю, что она за социалистическая страна!". Из этого мы поняли, что он не был одного мнения с Хрущевым. В тот же день, когда он уехал от нас, мы узнали, что он был снят с поста министра обороны СССР за "ощибки" и "тяжкие проступки" в проведении "партийной линии", за нарушение "законности в армии" и т.д. и т.п. Я не могу сказать, были или нет ошибки у Жукова в этом отношении, но вполне возможно, что имеются более глубокие причины.
Меня заинтриговало обращение с Жуковым на одной из встреч у Хрущева. Не помню в каком году, но было это летом, я отдыхал на юге Советского Союза. Хрущев пригласил меня на обед. Из местных были Микоян, Кириченко, Нина Петровна (супруга Хрущева) и еще кто-то. Из зарубежных гостей, помимо меня, были Ульбрихт и Гротеволь. Мы сидели на открытом воздухе, на веранде, ели и пили. Пришел Жуков, Хрущев пригласил его сесть. Жуков выглядел не в духе. Микоян говорит ему:
- Я - тамада, налей!
- Не могу пить, -отвечает Жуков.- Нездоровится.
- Налей, говорят тебе,- настаивал Микоян авторитетным тоном, - здесь приказываю я, а не ты.
Заступилась Нина Хрущева:
- Анастас Иванович, - говорит она Микояну, -не заставляй его, раз ему нельзя.
Жуков замолчал и не наполнил стакан. Шутя с Микояном, Хрущев изменил тему разговора.
Не возникли ли уже тогда противоречия с Жуковым и его стали оскорблять и показывать ему, что "приказывает" не он, а другие? Не начали ли Хрущев и его друзья бояться силы, которой они сами облекли Жукова с целью взять власть в свои руки, и поэтому затем обвинили его в "бонапартизме"?! Не были ли сообщены Хрущеву сведения о взглядах Жукова на Югославию прежде чем тот вернулся в Советский Союз?! Во всяком случае, Жуков исчез с политической арены, несмотря на четыре звезды Героя Советского Союза, ряд Орденов Ленина и бесчисленное множество других орденов и медалей.
После XX съезда Хрущев высоко поднял и сделал одной из главных фигур в руководстве также Кириченко. Я познакомился с ним в Киеве много лет назад, когда он был первым секретарем на Украине. Этот краснолицый человек высокого роста, который не произвел на меня дурного впечатления, принял меня не надменно и не только ради приличия. Кириченко сопровождал меня во многие места, которые я видел впервые, он показал мне главную улицу Киева, которая была построена совершенно заново, повел меня на местечко, называемое Бабий Яр, известное истреблением евреев нацистами. Мы вместе с ним пошли в оперу, где послушали пьесу о Богдане Хмельницком, которого, помню, он сравнивал с нашим Скандербегом. Мне это было приятно, хотя и был уверен, что Кириченко только имя Скандербега запомнил из того, что информировали его чиновники об истории Албании. На мою любовь к Сталину он отвечал теми же терминами и тем же выражением восхищения и верности. Но, поскольку он был украинцем, Кириченко не упускал случая говорить и о Хрущеве, о его мудрости, умении, энергии и т.д. В этих естественных для меня в то время выражениях я не видел ничего дурного.