- Я получил от некоего Панайота Пляку письмо, в котором он просит меня выручить его.
- Вы знаете этого человека? - спросил я. (Мне было известно, что он прекрасно знал убежавшего в Югославию изменника, агента югославов Панайота Пляку, который просил, чтобы его приняли в Советский Союз.)
- Нет, - ответил мне Хрущев, - я его не знаю.
Он лгал.
- Это изменник, - говорю я ему, - и, если вы примете его в вашу страну, нашей дружбе с вами придет конец. В случае, если примете его, то вы должны передать его нам, чтобы мы повесили его на площади.
- Вы подобно Сталину, который убивал людей, - сказал Хрущев.
- Сталин убивал предателей, мы также именно их убиваем, - добавил я.
Не найдя другого выхода, он отступил. Он еще надеялся подчинить нас себе иными средствами и путями. Излив все, что у него было, он замолчал, положил руки на стол, сбавил резкий тон и опять пустился в "советы".
Тактике "кнута" наступил конец: Хрущев снова подал "калач" на стол переговоров.
- Поймите же нас, товарищи, - сказал он, - мы разговариваем так только с вами, так как сильно вас любим, вы в наших сердцах, - и т.д. и т.п. И после всего этого сделал жест "щедрости": освободил нас от выплаты кредитов, предоставленных до конца 1955 года Советским Союзом нашей стране для ее хозяйственного и культурного развития. Мы, конечно, поблагодарили их, поблагодарили в первую очередь советский рабочий класс и братский советский народ за эту помощь маленькой, но мужественной, трудолюбивой и несгибаемой стране. Тем не менее, все мы раскусили "мотивы" этой "щедрости" Хрущева. Он хотел "задобрить" нас, кое-как смягчить напряженную обстановку, сложившуюся во время переговоров, хотел разубедить нас этой "помощью", которая была для Хрущева не помощью, а подачкой, приманкой, посредством которой он старался обмануть и подчинить нас. Но вскоре он убедился, что мы из тех, кто готов и травой питаться, но ему и никакому другому изменнику не подчиниться.
Несколько дней спустя после жеста "щедрости" Хрущев дал в честь нашей делегации большой ужин, на который пригласил и Мичуновича. Увидев его где-то в конце зала, он позвал его:
- Иди сюда! Чего ты поодаль сидишь!? Он представил нас друг другу и сказал, улыбаясь:
- Договоритесь сами! - и отошел со стаканом в руке, чтобы дать нам "договориться". Мы поссорились.
Я пересчитал Мичуновичу все сказанное Хрущеву на встрече и отметил:
- Мы проявляли готовность и готовы и теперь улучшить государственные отношения с вами и прилагали к этому все усилия, но вы должны окончательно отказаться от антиалбанской деятельности.
- Вы называете нас ревизионистами, - сказал Мичунович. - Как же вы можете поддерживать отношения с ревизионистами?
- Нет, - ответил я, - с ревизионистами мы никогда отношений поддерживать не будем, но я говорю о государственных отношениях. Такие отношения мы можем и должны иметь. Что касается существующих между нами идеологических противоречий, то вы должны уяснить себе, что мы ни в коем случае не откажемся от борьбы против оппортунизма и против ревизии марксизма-ленинизма.
- Когда вы говорите против ревизионизма, вы имеете в виду нас, - сказал Мичу-нович.
- Это верно, - отметил я. - Упоминаем мы или нет Югославию, в действительности мы имеем в виду и вас.
Мичунович настаивал на своем. Спор обострялся. Хрущев, следивший за нами издалека, почуял обострение и подошел к нам.
Мичунович взялся повторить ему сказанное мне и продолжал возводить на нас обвинения. Однако на этом ужине Хрущев держал "нашу сторону".
- Когда Тито был на Корфу, - напомнил он Мичуновичу, - король Греции сказал ему: "Ну что, не разделить ли нам Албанию?". Тито не ответил, а королева попросила их прекратить подобные разговоры.
Мичунович растерялся, он сказал:
- Это была шутка.
- Такие шутки, особенно с монархо-фашистами, которые всю жизнь притязали и притязают на Южную Албанию, делать нельзя. А подобные "шутки", сказал я ему, - вы делали и раньше. У нас документ Бориса Кидри-ча, в котором он считает Албанию седьмой Республикой Югославии.
- Это сделано одним отдельным человеком, - ответил Мичунович.
- Отдельным-то отдельным, но зато членом Политбюро вашей партии и председателем Государственной плановой комиссии, - сказали мы ему.
Мичунович еще больше растерялся и ушел. Хрущев взял меня под руку и спросил:
- Как это случилось? Опять вы поссорились?
- А как же могло случиться иначе? Плохо, как с ревизионистами, ответил я.
- Ну и странные люди вы албанцы, - отметил он, - вы упрямый народ.
- Нет. - сказал я, - мы марксисты. Мы расстались недовольные друг другом. Но Хрущев был изменчивым в своих ковар-ствах. Как я уже говорил, он то смягчал, то обострял отношения с Тито. Когда обострялись его отношения с Тито, он смягчал их с нами. Помню, выступая на VII съезде Болгарской коммунистической партии, Хрущев резко атаковал Тито и все аплодировали ему.
На перерыве все главы делегаций собрались в одной комнате на кофе. Там Хрущев сказал:
- Несмотря на то, что я говорил о Тито, товарищ Энвер Ходжа опять-таки недоволен.
- Вы правы, - сказал я ему, - Тито нужно еще решительнее и беспрестанно изобличать.
Однако не всегда было так. До поездки Хрущева в Албанию в мае 1959 года советское руководство направило нам радиограмму, в которой сообщалось, что "по понятным причинам он не коснется в своих речах югославского вопроса и надеется, что албанские друзья как следует учтут это в своих речах".
Это было условием, которое они ставили:
нам, и они ждали от нас ответа. Мы долго обсуждали этот вопрос в Политбюро, все выразили сожаление и негодование по поводу этого визита, сопровождаемого условиями, взвесили все плюсы и минусы, которые вытекли бы из принятия или непринятия нами условия, поставленного Хрущевым. Мы отдавали себе отчет в том, что югославы и вся реакция будут потирать руки и скажут:
- Вот поехал Хрущев в Албанию и заткнул рот албанцам. Да где? У них дома!
Однако приезд в Албанию Председателя Совета Министров СССР и Первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза имел особое значение для укрепления международного положения нашей страны.
Вот почему мы единогласно решили принять условие Хрущева лишь за дни его пребывания в Албании, а с его отъездом из Албании по-прежнему продолжать нашу последовательную борьбу с югославскими ревизионистами. Опасаясь того, как бы не случилось как в Ленинграде в апреле 1957 года, Хрущев, сразу же по прибытии к нам с визитом к концу мая 1959 года, первым заговорил, не дав мне даже приветствовать его с приездом:
- Вы должны знать, что против Тито я говорить не буду.
- Мы гостя считаем гостем и ничего ему не навязываем, - ответил я.
Говорил я, сказал то, что у нас было, конечно, в дружественном духе, но не думаю, что он не понял моих намеков.
Тем не менее мы дружески относились к нему и старались, чтобы он вынес как можно более хорошие впечатления о нашей стране и о нашем народе. Он все время вел себя так, как это вошло у него в привычку: то будто в шутку, то резким тоном изливал все, что было у него на уме.
Беседовали мы о наших экономических проблемах. Поставив его в известность о достигнутых до тех пор результатах, я рассказал ему и о наших перспективах. В числе главных отраслей я упомянул нефтепромышленность и сообщил ему, что в последние дни забил новый нефтяной фонтан:
- Неужели? - сказал он. - А какого нефть качества? Насколько мне известно, у вас плохая, тяжелая нефть. Вы подсчитали, во сколько обойдется вам ее переработка? К тому же кому будете продавать ее, кто нуждается в вашей нефти?
Далее я рассказал ему о нашей горной промышленности, ее очень хороших перспективах, упомянув при этом ферроникелевую, хромовую, медную руды.
- Этих руд у нас в достатке и мы полагаем, что нам следует идти по пути их переработки в стране. И в беседах с вами в истекшем году, и неоднократно на совещаниях СЭВ мы отмечали необходимость создания металлургической промышленности в Албании, - сказал я. - До сих пор мы не получали положительного ответа, тем не менее мы настаиваем на этом.