— Я думаю, что такими стихами, какие печатает Пастернак сейчас, он расплачивается за отход от жизни, за позицию, которую он занял. И неверно его возносить перед лицом молодежи, для части которой он становится знаменем эстетства и жречества в литературе.
— Пройдет еще год-два, и начисто забудутся эти «гениальные», «непонятные» рассказы, романы, стихи, — выражал уверенность Л. Соболев. — Это пена на волне, прокатившейся по нашей стране после XX съезда партии. А пена, как известно, лопается.
Что-то пытались объяснить М. Шагинян, В. Овечкин и К. Федин. Но Сурков в своем заключительном слове назвал их выступления «половинчатыми» и «уводящими от спора». Странной показалась ему и позиция редакторов «Литературной Москвы», которые предпочли здесь отмалчиваться:
— «Подвиг молчания» в наших условиях — ширма, прикрывающая мелочность мелкобуржуазного фрондерства. Замкнувшись в скворечник молчаливого отсутствия, можно очень легко оказаться в стороне от жизни. Надо набраться мужества и переоценить свои ложные позиции{919}.
Иного мнения по этому поводу придерживался Твардовский, записывая в свою рабочую тетрадь: «И хорошо сделал, что не выступал, — молчание поистине золото»{920}.
Наверное, чувствуя себя не очень удобно перед лицом «молчунов», с некоторыми из которых его связывали неплохие товарищеские отношения, а может быть и заручившись соответствующим одобрением на Старой площади, Сурков завершил свое выступление следующими словами:
— Было бы крайне вредно, если бы мы сочли деятельность нашего пленума, проходившего на большом накале политической страсти, какимто сигналом к стрельбе по инакомыслящим в литературно творческих вопросах. Задача убеждения, задача перевоспитания была и остается для нас главной задачей и базой для настоящей консолидации. Но осуществлять сплочение нужно на четкой идейной платформе, объединяя все живые силы литературы и отметая все, что мешает ее развитию{921}.
Пять дней спустя, 19 мая на подмосковной правительственной даче в Семеновском (бывшей «дальней» Сталина) руководители партии и правительства встретились «в неформальной обстановке» с писателями, художниками, скульпторами и композиторами{922}.
Перед этим, рассказывал потом на пленуме ЦК Каганович, члены Президиума ЦК, заслушав сообщение Хрущева «и еще кого-то» о делах в Союзе писателей, одобрили предложенную «линию борьбы с извращениями в литературе, с уклонами, которые имеются, в особенности в Московской писательской организации». Собралось там человек 300-400. С женами. Начался обед, пошли речи. Хрущев выступал 4 раза{923}. Говорил об успехах СССР. О необходимости догнать и перегнать США по производству мяса, молока и масла на душу населения{924}. Но в основном критиковал писателей. Говоря о том, что случилось в прошлом году в Польше и Венгрии, сказал, что, если кто собирается пойти по тому же пути, пойти против линии партии, того «в порошок сотрем»{925}.
— Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит! — восклицал он, «крепко захмелевший», как утверждает присутствовавший там В.Ф. Тендряков, и «под восторженные крики верноподданных литераторов, которые тут же по ходу дела стали указывать перстами на своих собратьев».
При этом он особенно атаковал поэтессу М. Алигер, которая, по его мнению, была «одна из самых активных в этой группе писателей»:
— Вы — идеологический диверсант! Отрыжка капиталистического Запада!
— Никита Сергеевич, что вы говорите? — пробовала она защищаться. — Я же коммунистка, член партии…
— Лжете! Не верю таким коммунисткам! Вот беспартийному Соболеву верю!..
Соболев вскакивал и выкрикивал:
— Верно, Никита Сергеевич! Верно! Нельзя им верить! Досталось от него и главному редактору альманаха «Литературная Москва» Казакевичу.
— Свой орган завели!
Дал и «должную партийную оценку» Дудинцеву{926}.
К секретарю ЦК КПСС П.Н. Поспелову подошел во время обеда писатель К.Г. Паустовский, который в дискуссии по роману Дудинцева «Не хлебом единым» в октябре выступил с речью, расцененной как антисоветская, и попросил принять его в ЦК. Беседа в ЦК между ними длилась три часа. Паустовский сказал, что речь Хрущева произвела на него большое впечатление.
— Передайте Никите Сергеевичу, что я советский писатель. Пусть он прочитает мои книги… Несмотря на мои ошибки, я советский писатель.
Поспелов, который считал, что если бы этот «советский писатель» произнес еще одну такую речь, «его надо было арестовывать», показал ему фотокопии американских публикаций с восхвалениями Дудинцева и комплиментами Паустовскому. Тот обещал, «как советский писатель», постараться «найти форму, чтобы отмежеваться от антисоветских высказываний»{927}.