Прасвилль опустил голову и провел рукой по лбу, стараясь скрыть свою радость: документ был тут, на столе, был почти в его руках.
Справившись со своим чувством, он спокойно спросил:
— Так, значит, список здесь?
— По крайней мере, я так предполагаю, — ответил господин Николь.
— Как так вы предполагаете?
— Я не вскрывал хранилища, сохраняя эту честь для вас, господин секретарь.
Прасвилль вытянул руку, схватил предмет и осмотрел его. Это было великолепное подобие глаза, так что хрусталик, зрачок и роговую оболочку нельзя было отличить от настоящих. Он очень скоро заметил, что задняя часть сдвигалась. Он слегка нажал. Глаз подался: внутри лежала бумажка, скатанная шариком.
Он развернул ее и быстро, не останавливая внимания на именах, почерке и подписи, поднял руки и стал рассматривать бумажку на свет.
— Лотарингский крест имеется? — спросил Николь.
— Имеется, — ответил Прасвилль. — Это подлинный список.
Он помедлил еще несколько мгновений, словно прикидывал, что делать дальше. Потом снова свернул бумажку, вложил в хрустальный ларчик и опустил в карман.
Николь, видевший все это, спросил:
— Убедились?
— Абсолютно.
— Следовательно, между нами согласие?
— Согласие.
Наступило молчание, во время которого оба незаметно следили друг за другом. Николь, казалось, ожидая продолжения беседы, Прасвилль, положив одну руку на револьвер позади кучи книг, а другую на кнопку электрического звонка, испытывал какое-то странное удовольствие, сознавая всю выгоду своей позиции. Он владел списком. Он владел Люпеном.
«Если он только двинется, я направлю на него револьвер и позвоню, а если он нападет на меня — я выстрелю». Эти размышления были приятны ему. Он старался продлить свое удовольствие.
Наконец Николь заговорил:
— Раз мы пришли с вами к соглашению, господин секретарь, вам остается только поспешить. Казнь должна произойти завтра?
— Завтра.
— В таком случае, я подожду здесь.
— Вы ждете? Чего?
— Ответа из Елисейского Дворца.
— А вам должен кто-то принести ответ?
— Да.
— Кто же?
— Вы, господин секретарь.
Прасвилль покачал головой.
— На меня не рассчитывайте, господин Николь.
— В самом деле? — спросил с удивлением Николь. — Позвольте узнать причину.
— Я переменил свое намерение.
— Просто так?
— Просто так. Я считаю, что после происшествий сегодняшней ночи всякая попытка что-нибудь сделать для Жильбера останется безуспешной. Больше того, обращение с этой целью в Елисейский Дворец при условии, предлагаемом вами, не что иное, как шантаж, участвовать в котором я решительно отказываюсь.
— Ваша воля, сударь, но ввиду разрыва нашего соглашения прошу вернуть мне список двадцати семи.
— Для чего он вам?
— Чтобы обратиться к другому посреднику.
— Напрасно, Жильбера не спасти.
— О нет! О нет! Я считаю, что наоборот, после сегодняшнего инцидента, во время которого Вошери был убит, нет ничего легче, как помиловать Жильбера, и все признают поступок справедливым и гуманным. Отдайте мне список.
— Нет.
— Черт возьми, однако, коротка ваша память, да и совесть не особенно чуткая. Вы уже забыли свои вчерашние обязательства?
— Вчера я имел дело с господином Николем.
— Ну?
— Вы не господин Николь.
— В самом деле? Кто же я?
— Назвать вам?
Николь не ответил и рассмеялся. Острота ситуации забавляла его. Прасвилль почувствовал некоторое беспокойство.
Николь придвинул стул совсем близко к конторке, положил оба локтя на бумаги, поглядел в упор на своего собеседника и бросил насмешливо:
— Итак, Прасвилль, вам известно, кто я, и все же вы имеете смелость вести со мной подобную игру?
— Да, я имею эту смелость, — сказал Прасвилль, принимая вызов.
— Это доказывает, что считаете меня, Арсена Люпена, назовем это имя, считаете меня полным идиотом, шляпой? Да?
— Бог мой, — усмехнулся Прасвилль, похлопывая по карману для часов, куда он запрятал хрустальный ларчик. — А что можете вы теперь сделать, когда глаз Добрека здесь, а список 27-ми находится в нем?
— Что я могу сделать? — повторил Люпен с иронией.
— Ну да! Раз вы лишены талисмана, вы уже не что иное, как обыкновенный смертный, хотя и отважившийся явиться в самое сердце префектуры полиции, несмотря на присутствие у каждой двери нескольких десятков парней, к которым на помощь прибежит, если понадобится, еще сотня-другая.
Г-н Николь пожал плечами и с сожалением поглядел на Прасвилля.
— Знаете, что случится, господин секретарь? Вам эта история вскружила голову. Овладев списком, вы почувствовали себя не то Добреком, не то д'Альбюфе. Вы и не думаете отнести его начальству и тем уничтожить этот источник позора и бесчестия. Нет, нет, вас вдруг охватывает соблазн, вы опьянены возможностью, вы говорите себе: документ здесь, у меня в кармане, с ним я всемогущ. Он даст мне богатство, безграничные возможности. Что, если я воспользуюсь им? Пусть Жильбер и Кларисса Мержи умрут. Этого негодяя Люпена упрячут в тюрьму…
Он склонился перед Прасвиллем и тихо, тоном дружеского совета сказал:
— Не делайте этого, дорогой мой. Не делайте.
— Почему же?
— Это не в ваших интересах, поверьте.
— Вот как?
— Да, или, если уж вам непременно хочется это сделать, соблаговолите раньше рассмотреть все двадцать семь имен списка, который вы только что у меня забрали, и прочитайте имя, стоящее в нем третьим.
— Что же это за имя?
— Имя одного из ваших друзей.
— Кого именно?
— Экс-депутата Станислава Воранглад.
— Ну, и дальше? — спросил Прасвилль, заметно теряя самообладание.
— Дальше? Спросите себя, не раскроет ли хотя бы самое поверхностное следствие, кто разделял с ним некие доходы.
— Кто это?
— Людвиг Прасвилль.
— Что вы такое мелете? — пробормотал Прасвилль.
— Я не мелю, а дело говорю. И говорю, что, если вы хвастали тем, что сорвали с меня маску, то и ваша не крепко держится и из-под нее виднеется нечто привлекательное.
Прасвилль встал. Люпен, ударив кулаком по столу, воскликнул:
— Довольно дурить, сударь. Уже двадцать минут, как мы кружим вокруг да около. Достаточно. Надо заканчивать. Прежде всего оставьте пистолеты. Не воображайте, что они меня страшат. Однако закончим. Мне некогда.
Положив руку на плечо Прасвилля, он отчеканил:
— Если через час вы не принесете мне бумаги, сообщающей, что декрет о помиловании подписан… Если через час и десять минут я, Арсен Люпен, не выйду отсюда совершенно свободно, цел и невредим, сегодня вечером в четырех газетах Парижа появятся четыре письма из вашей переписки со Станиславом Воранглад, которые он мне только что продал. Вот вам шляпа, трость и пальто. Спешите. Я жду.
Самое необычайное в этом повороте дела было то, что Прасвилль не выразил ни малейшего протеста, даже не попробовал бороться. Перед ним обнаружилось во всей полноте, во всей силе могущество лица, именуемого Арсеном Люпеном. Он и не подумал даже вступить с ним в спор, утверждать, что письма уничтожены депутатом Воранглад или что Воранглад не отдал бы их потому, что это не выгодно для него самого. Он не произнес ни слова. Он чувствовал себя в тисках, разжать которые не могла никакая сила. Ему оставалось только подчиниться. И он подчинился.
— Через час, — повторил Люпен.
— Через час, — покорно сказал Прасвилль.
Между тем ему захотелось выяснить.
— За помилование Жильбера мне будет возвращена корреспонденция?
— Нет.
— Как нет? Тогда не к чему…
— Она будет вам возвращена ровно через два месяца после того дня, как я и мои друзья устроим побег Жильбера, пользуясь слабым надзором за ним стражи, которая получит на это распоряжения.
— И это все?
— Нет. Еще два условия.
Какие?
— Во-первых, немедленно выдать чек в сорок тысяч франков.
— Сорок тысяч!
— За эту цену я купил письма у Станислава Воранглад. По справедливости…