— Да?
Я тщательно обдумывал слова.
— Не все мне до конца понятно. Я думал о Сердике. Кажется, Камлак собирается убить меня. И, по-моему, использует для этого смерть деда. Он скажет, что его убил мой раб. Никто не поверит, что я здесь ни при чем. Он заточит меня у церковников, а у них я умру тихой смертью. К этому времени слухи возымеют действие, и никто не пикнет. Став монахиней, мать уже не будет иметь при дворе права голоса. — Я взял кубок. — Как можно меня бояться, Галапас?
Он не ответил, лишь кивком указал на чашу.
— Заканчивай. А затем ты должен идти, дорогой мой.
— Идти? Но если я вернусь, меня или убьют, или посадят… Разве не так?
— Да, если они тебя найдут, то попытаются…
— Но если я останусь с тобой, — с нетерпением возразил я, — то никто не узнает. Ты и я увидим их в долине за милю. Они никогда не найдут меня. Даже если меня найдут и придут сюда, тебе ничего не грозит.
Он покачал головой.
— Для этого еще не настало время. Когда-нибудь, но не сейчас. Тебе больше не спрятаться. Твоему соколу не забраться обратно в яйцо.
Я оглянулся на выступ скалы, где перед уходом оставил терпеливо сидящего сокола, похожего на сову, которую держала при себе Афина. Там никого не было. Я протер глаза тыльной стороной ладони и моргнул, все еще не веря. Скала стояла пустая.
— Галапас, он улетел?
— Да.
— Ты видел, как он улетел?
— Он улетел, когда ты позвал меня в пещеру.
— Я… куда?
— На юг.
Я допил зелье до конца и выплеснул остатки на землю, оставив их богу. Кубок поставил на землю и потянулся за накидкой.
— Мы увидимся еще?
— Да. Обещаю тебе это.
— Тогда я приду еще раз?
— Я уже пообещал. Однажды эта пещера и все, что в ней находится, перейдут к тебе.
Холодный ветер, проникший снаружи, пошевелил мою накидку и волосы на затылке. По коже побежали мурашки. Я поднялся, запахнул накидку и застегнул заколку.
— Едешь? — Галапас улыбался. — Ты настолько мне доверяешь? Куда ты поедешь?
— Не знаю. Сначала, наверное, домой. У меня есть время подумать. Но пока я еще нахожусь на божьей стезе. Ощущаю дующий ветер. Почему ты улыбаешься, Галапас?
Он не ответил. Он поднялся, притянул меня к себе, наклонился и поцеловал сухим и легким старческим поцелуем. Тело будто пощекотали. Затем Галапас подтолкнул меня к выходу.
— Езжай. Я приготовил твоего коня.
В долине шел дождь, холодный, мелкий и пронизывающий. Вода скапливалась в складках накидки, стекала по плечам и лицу, смешиваясь с льющимися слезами.
Я плакал второй раз в своей жизни.
11
Ворота конного двора были заперты. Этого я и ожидал. Сегодня с утра я, не таясь, проехал через главный двор. У меня на плече сидел сокол. Я мог вернуться тем же путем когда угодно, хоть ночью, придумав историю о потерявшейся птице и поисках, затянувшихся до темноты. Но не сегодня.
Сегодня меня никто не будет ждать и выслушивать.
Хотя налицо и была настоятельная необходимость поспешить, я придержал нетерпеливого коня и медленно и тихо проехал под дворцовой стеной в направлении моста. Всю дорогу заполняла шумная толпа с факелами. Дважды, пока я ехал к мосту, из города галопом выезжали всадники и направлялись за реку, на юг.
Голые и мокрые ветви деревьев из фруктового сада нависали над бечевником. Под высокой стеной была ниша, скрытая ветвями. Я соскользнул с коня, завел его под знакомую яблоню и привязал. Встав на седло и какое-то мгновенье удерживая равновесие, я подпрыгнул и ухватился за висевшую надо мной ветку.
Рука соскочила со скользкой ветки, и я остался болтаться на одной руке. Найдя ногами опору, я забрался наверх. В считанные секунды я был на стене и спрыгнул на мягкую землю сада.
Слева находилась высокая стена, скрывавшая сад моего деда, справа — голубятня и высокая терраса, на которой любила посидеть со своей пряжей Моравик. Впереди располагались лачуги прислуги. К моему облегчению, я был скрыт тьмой. Шум и свет сконцентрировались слева за стеной, в главном здании дворца. Издалека доносились звуки приглушаемой дождем уличной суматохи.
В моем окошке не светилось ни огонька. Я побежал. Мне и в голову не могло прийти, что они принесут его сюда, домой. Его подстилка лежала теперь не у двери, а в углу, рядом с моей кроватью. Все обошлось без пурпура и факелов. Он лежал, как его бросили. В полусумраке я мог различить неуклюже растянувшееся тело с откинутой рукой. Пальцы касались холодного поля. В темноте трудно было определить, какой смертью он умер. Я склонился над ним и поднял его руку. Она уже остыла и начала коченеть. Я нежно опустил ее на подстилку рядом с телом. Метнувшись к кровати, я стащил с нее мягкое шерстяное покрывало и накрыл им Сердика. Раздался мужской голос, кого-то позвали, и за колоннадой послышались шаги. В ответ прокричали: