Глава 2
Лето было жаркое, и год выдался мирный, так что в первые дни по приезде Камлах бездельничал: отдыхал или катался с отцом либо со своими людьми в полях, готовых к жатве, и в долинах, где с яблонь уже падали спелые яблоки.
Южный Уэльс — славный край: зеленые холмы, глубокие долины, ровные заливные луга, желтые от цветов, на лугах пасется скот, дубравы кишат оленями, на высоких голубых нагорьях по весне кукует кукушка, а зимой рыщут волки, и мне приходилось видеть молнию даже во время снегопада.
Маридунум лежит при устье той реки, что на военных картах обозначена как Тобий, но валлийцы зовут ее Тиви. В тех местах она течет по широкой долине и вьется спокойными, глубокими излучинами через болота и заливные луга, мимо невысоких холмов. Город стоит на северном берегу, на возвышенности, где земля сухая; в глубь страны от него идет военная дорога на Каэрлеон, а с юга в город въезжают через крепкий каменный мост в три пролета, и прямая мощеная улица ведет от него в гору, мимо королевского дома на площадь. Кроме дома моего деда и казарм римской крепости, которые дед поддерживал в хорошем состоянии, потому что в них жили его воины, лучшим зданием в городе был женский монастырь на берегу реки близ дворца. Там жили несколько святых женщин; они называли себя общиной Святого Петра, но большинство горожан звали это место Тир-Мирддин, в честь древнего святилища этого бога, что с незапамятных времен стояло под дубом неподалеку от ворот Святого Петра. Еще когда я был ребенком, мне доводилось слышать, что и сам город называли Каэр-Мирддин; так что неправда, как говорят некоторые, будто город назвали так в мою честь. На самом деле это меня, как и город и холм за городом, где бил священный источник, назвали в честь бога, которому поклоняются на холмах. Когда случились те события, о которых я расскажу, люди решили, что город носит мое имя, но бог был там задолго до меня, и если я теперь живу в его холме, то лишь потому, что он делит его со мной.
Дворец деда, утопавший в садах, стоял над самой рекой. Если взобраться по наклонившейся яблоне на стену, можно было сесть над бечевником — узкой полосой берега вдоль кромки воды, по которой гоняли лошадей, тянущих баржи, — и смотреть на путников, что въезжают в город с юга по мосту, и на корабли, что поднимаются по реке вместе с приливом.
Мне не позволяли лазить на деревья за яблоками — приходилось обходиться падалицей, — но Моравик не препятствовала мне влезать на стену. Я сидел там, как часовой, и таким образом она первой во дворце узнавала обо всех приезжих. В конце сада была маленькая терраска, огражденная изогнутой кирпичной стеной, с каменной скамьей, защищенной от ветра, и она сидела там и клевала носом над веретеном; солнце так нагревало ее уголок, что ящерки выползали погреться на камнях; а я сидел на стене и докладывал обо всех происшествиях.
Жарким вечером, дней через восемь после приезда Камлаха в Маридунум, я, как обычно, сидел на своем посту. Ни на мосту, ни на дороге, ведущей вверх вдоль реки, никого не было, только у причала грузилась местная баржа с зерном и за погрузкой наблюдала кучка зевак, да под стеной слонялся старик в плаще с капюшоном, подбирая упавшие яблоки.
Я оглянулся через плечо в сторону Моравик. Она спала, веретено упало к ней на колени, белое и пушистое — точь-в-точь перезревший камыш. Я отшвырнул битый паданец и задрал голову, разглядывая запретные сучья на макушке дерева, где висели золотистые яблоки. Вон то я, похоже, мог бы достать. Яблоко было круглое, блестящее, оно прямо на глазах наливалось сладким соком. У меня потекли слюнки. Я нащупал опору и полез наверх.
Мне осталось две ветки до того яблока, когда со стороны моста послышался крик, а потом — перестук копыт и звон упряжи. Я застыл на месте. Вцепившись в ветку, как мартышка, я встал на ноги, раздвинул листья и взглянул в ту сторону. По мосту в город скакал отряд людей. Один ехал впереди, с обнаженной головой, на большом буром коне.
Это не Камлах и не дед; и он не из наших дворян — его люди носили незнакомые цвета. Когда они подъехали ближе, я разглядел, что их предводитель — чужестранец, черноволосый, чернобородый, одет не по-нашему, на груди — что-то золотое. Наручи на нем тоже золотые, плечи очень широкие. Отряд у него был человек в пятьдесят.