Бабушка подняла на собеседника короткий зоркий взгляд.
— Суровый, это еще слово не обидное. А частенько про нас говорят несправедливые, напрасные слова. Что народ здесь нелюдимый, на чужое горе неотзывчивый… Неправда это! Люди на Урале сердечные, только дешевыми словами они не бросаются, добротой своей не хвастают. И уж коли про характер уральский речь зашла, надо и то попомнить, что в старые времена наши деды и прадеды бежали сюда от гонителей веры, от помещиков и приказчиков, от солдатчины. Таились беглые по лесам и болотам, людям не доверялись, больше на тайгу-матушку надеялись… Да и природа у нас суровая, погода переменчивая, резкая. Летом солнце зноем палит, зимой мороз на сажень землю промораживает. Уральского человека ничем не удивишь! Вот и привык он и горе, и радость сдерживать. Не сразу его распознаешь… Вот, скажем, знаем мы, что в известном месте должны быть камни-самоцветы. А пойди их найди! Лежат они в каменной шкатулке, под земляным одеялом. Пройдут люди шахту, снимут пустую породу, а там, глянь — самоцветы чистым блеском переливаются, душу радуют. Так и до сердца человеческого не сразу дойдешь…
Незнакомец с живым интересом взглянул на Анисью Кондратьевну.
— Мудрое слово вы молвили. Что уральцы — народ надежный и в работе себя не щадят, я знаю давно. И что молчаливый уральский народ, суровый, — в этом ничего худого нет. Только недоверием своим вы порой людей обижаете. Иной к вам со всем сердцем идет.
— Речь тут не об одном идет, — строго сказала бабушка. — Иной молчит, потому что проверить тебя хочет, чего ты стоишь. А бывает, у человека на сердце такой камень лежит, что ему самое лучшее одному пожить, в лесу, в урмане. В тишине раны скорее заживают… Тут у вас, на сорок девятом километре путеобходчик живет, Парфеныч по отчеству, Белозеров по фамилии. Из нашей деревни он… Вернулся Парфеныч с первой германской войны. Был в деревне один из первых большевиков. Выбрали его мужики в комбед[1]. Начал комбед всеми делами заправлять. Кто из кулаков очень уж злобствовал против Советской власти, того выселили из деревни. В кулацких домах устроили школу, избу-читальню, ясли для детей. Разве могли богатеи с этим смириться? Особенно злобный был человек — Савёл Хрипунов. Он, вишь, закопал в землю хлеб, пудов сто. Решил, пусть лучше сгниет хлеб, чем большевикам отдавать. А Парфеныч как-то дознался про хлеб. Зерно у Хрипунова нашли и вывезли. Савел и пообещал тогда отправить Парфеныча на тот свет… Поздно вечером кто-то выстрелил два раза в окно Белозеровым. И случись так: метили в Парфеныча, а попали в его жену, Татьяну Елизаровну. Тяжко было Парфенычу хоронить жену, хорошо они жили. Ну, а Хрипунова осудили, семью его выслали, Когда стали по деревням колхозы устраивать, выбрали Парфеныча председателем. Так и работал он. Но не все еще горе он испил. Опять война с Германией началась. Пошли воевать два его сына — и оба полегли на ратном поле… Что старику делать? Куда от тоски деться? Сдал он дела в колхозе (война к тому времени кончилась) и ушел в путеобходчики. Живет в глуши, один-одинешенек. Кто его не знает, скажет, угрюмый человек, неотзывчивый. А разве можно к нему с такой меркой подходить?
Наверное, и дальше их разговор продолжался бы, да коснулся незнакомый человек больного места. Спросил, где живет Анисья Кондратьевна. И кем девочка ей приходится? Внучкой?
Бабушка ответила, что живет не здесь, приехала на время, проведать семью покойного сына. Сын на войне погиб. Оставил троих детей. И работник в семье один, — жена путеобходчицей служит. Трудно ей жить, а жить надо.
Черноок (вы уже догадались, наверное, что это был он) встал и беспокойно зашагал мимо костра.
— Извините, как вас зовут? Анисья Кондратьевна! Я тоже на фронте был и знаю, как дорого мы заплатили за победу. На моих глазах падали сраженные вражескими пулями люди. И шли они на смерть, не думая о себе. Но вот во имя тех, кто остался лежать там, на полях сражений, живые не могут забыть об их семьях. Мы за эти семьи в ответе!
Сурово и коротко взглянула на него Анисья Кондратьевна. И он понял этот взгляд, как укор ему.
Часто ли он, с тех пор, как пришел с фронта, вспоминает о навернувшихся домой товарищах? Думал ли он о детях и женах погибших? И Черноок сказал то, что подумал:
— Наш разговор, Анисья Кондратьевна, я не забуду!
12
Хоть и поздно засиделись все вечером около костерка, но бабушка проснулась раным-рано, едва начал редеть сумрак ночи и стали видны отдельно стоящие деревья.
Матвеевна и Ксюша еще спали в охотничьей избушке.
Неслышно двигаясь, Анисья Кондратьевна сходила на ключ по воду, принесла сушняка, подпалила его и, подбросив валежника, повесила над огнем котелок.