– Не подпоясываясь, земли у нас под деревом зачерпнуть, в пояс поклониться и сказать: «Хозяин, друг мой природный, подсоби, выслушай просьбу!» – ну, и сказать, собственно, чего тебе надобно. А потом поклониться трижды в пояс, повернуться и домой идти, да только не оборачиваться! И это всё работает, только если ты с духами дерева прежде не встречался, – Землерой умолк и вдруг застыл, серебристым взглядом скользя по листьям.
Анна надула губки и обречённо вздохнула.
– Значит, я у тебя ничего попросить не могу?
– Почему это? – встрепенувшись, Землерой повернулся к ней и взлохматил волосы. – Тебе дух и сам поможет, без просьбы. Как и всякому, с кем у него связь появилась.
– А как ты узнаешь, что надо помочь?
Землерой наклонился к ней и весело встряхнул за плечи.
– Мне всё ветер нашепчет, животные расскажут. Я же тебя теперь хорошо помню, Анна, – и он медленно поднялся, вздымая голову к небу. – А теперь беги домой, держи покрепче свой клубок и приходи завтра: мне пора.
– А меня с собой ты точно не возьмёшь? – Анна даже вытянулась, стоя на коленях и отчаянно сжимая край его грубой одежды.
Холодные пальцы Землероя медленно и осторожно разжали её собственные.
– Нельзя, даже и не думай. Сейчас – нельзя.
– А когда будет можно?
– Будешь приставать – никогда! – и он замахал на неё руками. – Давай-давай, беги, Анна, да смотри – клубочек не теряй!
Безмужняя девица
Сестру Анны звали Мария, и было ей без малого двадцать лет.
Мария была высокая, худая, как башня, с жидкими соломенными косами, слишком большим лбом и выпуклыми чуть глуповатыми глазами. Анна думала, что у Марии глупые глаза, потому что она не особенно ту любила. Между ними пролегли десять лет разницы, к тому же, знала Анна, что Мария – не совсем родная ей сестра. Именно из-за этого с таким наслаждением и такой регулярной частотой ссорились её родители. Если матери Анны что приходилось не по нутру, она картинно плакала, рвала на себе волосы, выла, как собака на цепи, а в минуты особенно сильного раздражения бросалась в мужа тарелками, книгами, подушками – словом, первым, что под руку попадало, – и вопила так громко, что стены сотрясались:
– Да, да, я так и знала, что мы тебе не нужны! Тебе вот, твоя Маша, Мария – никто больше не нужен! Так з-забирай свою Машу и проваливай с ней, куда глаза глядят! Взрослая уже! Не пропадёт!
А Мария обыкновенно стояла в углу, ссутулившись, тёрла одна об другую шероховатые красные руки и молчала, и глупые навыкате глаза её смотрели в пол с неотрывной и ко всему равнодушной тупостью. Анна любила поддразнивать Марию: она часто ставила над головой рожки и показательно мычала, показывая старшей сестре язык:
– М-му! М-му! Му-у-у! Маша-м-м-му, корова-м-м-му!
А Мария молчала и покусывала губы. Из-за того, что Мария это слишком часто делала, у неё были не губы, а какие-то лохмотья розоватого мяса и отшелушившейся серой кожи, да ещё и в уголках рта выступала запёкшейся коричневато-алой коркой кровь. Анна нисколько не удивлялась, что такую страшненькую, глупенькую Марию никто не целует – брезговали, наверное, – и что никто её замуж не берёт.
– Если б я была мальчишкой, – важно говорила Анна, прохаживаясь перед страшненькой, кривоватой, неладной, глупой сестрой, – я б тоже тебя замуж не взяла.
Мария сверлила её тупым коровьим взглядом исподлобья и бурчала:
– Вот уж как будто я замуж так хочу! Я ещё молодая!
– Хо-очешь, – настаивала Анна, – а никто не берёт. Я бы тоже не взяла.
Раньше за такие насмешки Мария её, бывало, и колотила, да вовсе не по-сестрински, но вот уже год или два, как сошли с её локтей и предплечий огромные багрово-сизые разводы твёрдых синяков, она перестала не только реагировать на слова Анны, а и саму Анну замечать. Старшую сестру Анна редко видела: та училась, говорила, что и работает где-то, но Анна не верила. Мать любила ворчать, обмахивая пыль с мебели и подоконников:
– Работает, как же! Толку-то от её работы!
Отец, в присутствии которого такие речи и велись, вздыхал, почёсывал за ухом, а Марию не защищал. Мария вообще и не жила будто в этом доме. Она приходила поздно вечером, не ужинала, за завтраком ела мало, а, если не было у неё ни работы, ни учёбы, пропадала где-нибудь вне дома – ищи её, да не найдёшь! Даже дедушка не знал, куда она ходит, а если и знал, то помалкивал.
– Ты меня меньше неё любишь, – в середине июля начала обвинять его Анна.
Дед посмотрел на неё прозрачным, похожим на взгляд Землероя, взором и повёл плечами, а потом неспешно ответил:
– Потому что больше её никто в целом свете полюбить не хочет.
– Так она сама в этом и виновата! – обиделась Анна и ушла рыдать на сеновал.