— Жарко? — участливо спросил он. Я кивнула, думая, что он сейчас откроет окно. Но вместо этого он только понимающе кивнул. — Сейчас пройдёт. Так действует алкоголь — он расширяет сосуды и разгоняет кровь по телу. От него всегда жарко и тянет на глупости.
Я кивнула с самым серьёзным видом. В лагере мы видели, как по вечерам, после отбоя, комендант пьёт что-то прозрачное и, судя по его лицу, горькое, кривясь после каждого глотка. А потом его щеки краснели — прямо как у меня сейчас, — а в глазах появлялся маслянистый блеск.
— На какие глупости? — поинтересовалась я. Мне действительно было интересно. К тому же, он явно знал что-то об этом.
— На разные, — уклончиво ответил он, но затем продолжил уже подробнее: — Кому-то алкоголь прибавляет смелости и толкает на признания, о которых, протрезвев, человек обычно жалеет. Кто-то от него злится и совершает отвратительные поступки вроде убийства или насилия, иногда — грабежей и разбоя. Кто-то, напившись, просто поёт, в голос и не стесняясь, чего никогда не мог трезвым. Глупости зависят от человека, — искренне сказал он, будто много знал об этих самых глупостях. Много и не понаслышке.
— А поцеловать тебя сейчас — это глупость? — так же искренне спросила я. Да, я хотела его поцеловать. Да, я знала это и без половины бокала шнапса во мне. Но ведь он сам сказал — алкоголь придаёт смелости. Почему я не могла ею воспользоваться?
— Глупость, — кивнул он.
— И ты мне не разрешишь?
— Не разрешу.
Я догадывалась, что его смущает: его и мой возраст, разница в нашем положении и много что ещё, но его ответ меня удивил.
— И не потому, что считаю тебя маленькой для такого. Просто сейчас ты говоришь об этом, потому что пьяна.
— Но я хочу этого и без алкоголя, — тут же произнесла я. Он покачал головой — не любил, когда перебивают. — Извини.
— Может быть, хочешь, — он сделал вид, что ничего не заметил. — Но откуда я могу об этом знать? Мы никогда не говорили об этом. А сейчас, извини, я не могу доверять твоим мыслям и принимать их за трезвые.
— А если утром? Что, если я сделаю это утром? Тогда ты мне поверишь?
Я хваталась за любую возможность, словно за соломинку, грозящую вот-вот уйти под воду и утащить за собой мой шанс на спасение.
Ханс усмехнулся и отпил из своего бокала — в отличие от меня он не осушил его разом, а растягивал каждый глоток, очевидно смакуя этот горчащий привкус на языке.
— Если тебе хватит смелости утром, то тогда и поговорим.
Я кивнула. Такого разрешения мне было достаточно, и я знала, что обязательно наберусь для этого смелости. На этом разговор плавно перетек в более безопасные темы. Я больше не пила, и он тоже ограничился одним бокалом. А потом повел меня к елке. Я рассмеялась, едва от только заговорил об этом.
— Подарок все же будет? — с улыбкой спросила я. Он, тоже улыбаясь, кивнул.
— Я не мог оставить тебя без подарка. Извини, — произнес таким тоном, будто действительно был в чем-то виноват.
Я рассмеялась и достала сверток. Он был совсем небольшим, меньше ладони, и мне было интересно, что же там внутри. Под бумагой обнаружилась маленькая коробочка, и я, только увидев название, восхищенно посмотрела на Ханса.
— Это помада? — дрожащим от волнения голосом уточнила я.
— Открой и увидишь.
Непослушными пальцами я открыла коробочку и выудила тюбик с губной помадой. Я видела их в магазинах, когда мы с Хансом гуляли, видела их раньше, в журналах, которых полно было в Союзе, но никогда не пользовалась и даже не держала в руках. Тюбик был на удивление легким, и я сняла крышечку. Сама помада пахла чем-то цветочным и сладким, но запах мне понравился. Она была неяркого нежно-розового цвета, и мне захотелось поскорее накраситься, чтобы увидеть, как она будет смотреться на губах. Я взглянула на Ханса, тот кивнул, и я умчалась к зеркалу.
Руки совсем меня не слушались. Я аккуратно накрасила губы, чуть-чуть вылезла за контур, но быстро подтерла пальцем. И не узнала свое отражение. Такая — в платье, с шарфом и накрашенная — я была не похожа на саму себя. Губы сияли розовым цветом и притягивали взгляд, щеки были слегка красными от алкоголя, а глаза блестели как-то по-особенному.
Я понравилась себе. И улыбнулась своему отражению. Чуть поправила волосы и вернулась к Хансу.
— Спасибо тебе за подарок, — искренне поблагодарила я, убирая помаду обратно в коробочку. — Но очень жаль, что ты не разрешаешь мне делать глупости.
Он рассмеялся и покачал головой.
— Дождись утра.
А потом мы снова танцевали. Покачивались в такт тихой мелодии, обнявшись и прижавшись друг к другу, и я чувствовала, как внутри меня теплой, согревающей волной разливается счастье.
Вернуться к теме поцелуев нам так и не удалось: утром мы проснулись рано, но Хансу тут же позвонили — впервые на моей памяти — и срочно куда-то вызвали. Он уже был готов положить трубку, но ему сказали что-то еще, и он помрачнел, но был вынужден согласиться.
— Извини, срочно вызвали на службу. Собирайся, водитель отвезет тебя в лагерь. Прости за такое странное Рождество.
— Все в порядке. У вас что-то случилось? Ты просто выглядишь очень мрачным.
Он сухо — будто бы зло — усмехнулся и кивнул.
— Случилось. Не могу ничего об этом рассказать, но ты не волнуйся. Все будет нормально. Я сейчас переоденусь, и ты не смотри на меня в окно, хорошо?
— Почему? — это была очень странная просьба, и я действительно хотела знать, почему же я не могу посмотреть на него.
— Потому что, — отрезал он и больше ничего не объяснял.
Я пожала плечами, стараясь не волноваться. Умылась, переоделась, сунув помаду в карман куртки, а все остальные вещи убрала на их место в шкаф. Мы не завтракали, но я не чувствовала голода, потому что голова была занята совсем другими мыслями — там роилась сотня предположений о том, куда вызвали Ханса и что могло произойти.
Я проводила его из прихожей. Он стоял в черной форме, и она шла ему просто невероятно сильно, оттеняя чуть загорелую в любое время года кожу и его темные глаза. Я не понимала, почему же я не могу смотреть на него, если он был настолько красив в этой форме. Я обняла его на прощание, и он пообещал навестить меня, как только вернется в лагерь после каникул. Я кивнула, соглашаясь. Он ушел, сказав, что водитель приедет за мной через полчаса — а пока что я могу спокойно позавтракать.
Вот только он не знал, что без него — после таких-то новостей! — спокойного завтрака у меня бы точно не получилось.
Вместо этого я подбежала к окну и, спрятавшись за занавеской, выглянула наружу, выискивая его взглядом. Он как раз вышел из подъезда и направился к большой черной машине с нарисованной свастикой на передней дверце. Дойдя до нее, Ханс обернулся и посмотрел на меня — точнее, наверное, на наши окна, проверяя, смотрю я за ним или нет, — и я испуганно отпрянула, садясь за стол.
Я не знала, видел он меня или нет, но мне было страшно — совсем немного — оттого, что я нарушила данное ему слово. И хотя я ничего ему не обещала, чувствовала я себя все равно погано.
Через полчаса действительно приехал водитель. У него были ключи от квартиры, поэтому он забрал меня прямо оттуда. Закрыл дверь, открыл передо мной дверцу машины, а после отвез в лагерь.
За окном было темно и серо, тучи над головой никак не хотели расходиться. А я все думала о том, как жаль, что Ханс не позволил мне поцеловать его вечером. Думала — и жалела, что не настояла на своем.
========== 15. ==========
Самым забавным мне всегда казалось то, что Ханс очень часто меня успокаивал. Нет, я не была истеричкой и не переживала по каждому мало-мальски волнительному поводу. Наоборот — я старалась не нервничать и вести себя максимально спокойно и сдержанно. Но иногда даже моему терпению приходил конец, и я взрывалась, ругая себя и весь мир одновременно.
Я, конечно, прикладывала все усилия, чтобы Ханс этого не видел — не хотела казаться слабой в его глазах, но не всегда все шло так, как было нужно мне. И в такие моменты я злилась и раздражалась еще больше. Ханс же только улыбался и ласково гладил меня по волосам, позволяя перегореть этой злостью и истерикой или выкричать ее всю ему в плечо. Но я редко пользовалась такой привилегией, предпочитая бороться с приступами ярости наедине с собой.