Но не сдавать выпускные экзамены было нельзя. Пришлось собраться с силами и сесть в машину, которая повезла нас в знакомое поле.
Конец марта в городе — даже в лагере — ощущался совсем иначе, нежели за его пределами. В полях еще кое-где лежал снег, земля была влажной и холодной, хотя на солнце было даже жарко. На деревьях, посаженных вокруг поля, уже пробивались листья и щебетали птицы. В воздухе пахло весной, все вокруг было таким спокойным — только установленные на небольшом расстоянии друг от друга мишени портили всю картину.
Нам выдали дощечки, на которые можно было лечь, чтобы не запачкаться в земле. Всучили винтовки. В начале ряда, около меня, встал незнакомый мне человек, держащий в руках блокнот и ручку. Наверное, он будет фиксировать наши результаты. Я оглянулась и увидела, что возле каждого из нас стояло по человеку с блокнотом. Это не показалось необычным — все-таки экзамен, а не простая тренировка.
Команда «Стрелять!» прозвучала резко. Я удобнее оперлась на локоть, пригляделась, всмотревшись в прицел, и выстрелила. Вокруг раздавались выстрелы и испуганно галдели птицы. Мне было их жаль, потому что им пришлось вынужденно срываться с насиженных мест и покидать свои гнезда.
Выстрелы стихли. Люди с блокнотами сказали нам наши результаты; я выбила девятку и, едва узнав цифру, почувствовала волну гордости внутри. Не зря я старалась все время обучения.
Потом нас заставили встать и стрелять стоя. Это тоже не было для нас новым — стойку мы отрабатывали так же часто, как и упор, хотя это и было тяжелее и труднее.
Снова раздались выстрелы, но на этот раз птицы не кричали. Улетели, с грустью подумала я.
Теперь я выбила девятку, и незнакомец с блокнотом улыбнулся мне как-то хитро. Хитро и неприятно. Я почувствовала бегущий по спине холодок и приготовилась к чему-то плохому, потому что вокруг все отчего-то зашевелились, начали убирать мишени. Но нас не отпускали. Мы так же продолжали стоять, держа в руках винтовки. Ребята — я видела — смотрели недоуменно, перешептывались, пытаясь понять, что же происходит. Но никто ничего не объяснял.
А потом нас попросили отвернуться.
Я внутренне напряглась. Предчувствие чего-то ужасного становилось все сильнее, сердце гулко стучало в груди, больно ударяясь о ребра. Я поморщилась и постаралась отвлечься. Рассматривала голубое, светлое небо и глядела на деревья. Казалось, что время застыло — так долго длилось что-то за нашими спинами.
Оборачиваться я боялась.
И, когда нам разрешили развернуться, поняла, что не зря.
Вместо мишеней теперь там стояли люди в грязной, местами порванной серой форме с желтыми нашивками на груди. Люди выглядели усталыми и истощенными: под глазами залегли темные круги, кожа казалась серой, будто папиросная бумага, и тонкой, губы были бледными и сухими. Но самым страшным было не это. Самое страшное — взгляд этих людей. В их глазах я видела такое отчаяние, такой страх, что винтовку я не бросила только потому, что вцепилась в нее мертвой хваткой — от осознания и от ужаса.
В подтверждение моих догадок прозвучала команда стрелять. Но никто из нас не спешил поднимать винтовку, потому что это были люди — живые, дышащие, пусть и безмерно уставшие и выглядящие совершенно непритязательно. Это были люди.
Мы медлили и испуганно переглядывались. Команда прозвучала снова, на этот раз тверже и громче, и я услышала, как кто-то из ребят начал поднимать винтовки. И медленно, почти дрожа от страха, я тоже уперла приклад в плечо и коснулась пальцем курка.
— Чего вы ждете? — прокричали нам. Казалось, мы вздрогнули одновременно. — Неужели вас не научили тому, что беспокоиться о судьбе это недолюдей не стоит?
От злости винтовка дрогнула в моих руках. Выстрел я услышала будто издалека.
И только через пару мгновений поняла, что это выстрелила я. Я. В человека.
Насмерть.
Я смотрела на расползающееся красное пятно на груди мужчины, стоявшего передо мной, и чувствовала, как кружится голова. Винтовка выпала из рук. Человек с блокнотом, находившийся рядом со мной, поднял оружие и ободряюще мне улыбнулся, но от его улыбки мне стало дурно, и я поспешила зажать рот рукой, ожидая, пока тошнота пройдет.
Я отвернулась. Позади раздавались выстрелы, но я едва слышала их. В ушах громко стучала кровь, а щекам было мокро от текущих слез.
Тот мужчина с блокнотом подошел ко мне ближе.
— Ты не должна из-за него плакать. У него ведь даже имени не было, — произнес он. Я зло вытерла слезы ладонью и повернулась к нему.
— Это от напряжения, — уверенно и твердо соврала я, с удовольствием понимая, что голос действительно не дрожит. — Боялась завалить экзамен.
Мужчина кивнул и отошел в сторону. Я поспешила к машине, желая только одного — чтобы нас поскорее отсюда увезли.
Но уехали мы только через пару часов, после того, как нас выстроили в шеренгу — слава богу, вдали от поля — и зачитали наши оценки. Я сдала на «отлично», но я ненавидела свой успех и то, что на моих руках теперь была кровь, а на моей совести — жизнь.
В лагерь мы вернулись после обеда. Занятий сегодня не было, нам выделили свободное время, настоятельно порекомендовав готовиться к теоретическим экзаменам, а я, улучив момент, выскользнула из жилого барака и помчалась в единственное место, где сейчас могла успокоиться, — к Хансу.
— Мне нужно выпить! — сказала я, войдя в его кабинет.— Что-то случилось? — спросил он, едва заинтересованно, но его дернувшаяся бровь выдала его, как всегда. — Ты еще маленькая, чтобы пить просто так.
— Я убила человека. Достаточно серьезный повод?
Он выпрямился и непонимающе взглянул на меня.
— Что ты сделала?
— Убила. Человека. Да, ты не ослышался. Я действительно убила.
— Как это произошло?
— На учениях, — начала рассказывать я, снова возвращаясь к тому отвратительному моменту, когда я увидела расплывающуюся кровь на грязной рубашке незнакомого мужчины. Ханс встал и подошел к шкафчику, выискивая для меня алкоголь. — Сегодня был экзамен по стрельбе. Привезли в поле, заставили лечь, дали винтовки и сказали — стреляйте. Будто это так просто!
Я расхаживала по кабинету, стараясь держать себя в руках и не кричать. Было тяжело, но я справлялась, хотя внутри все клокотало от гнева — на саму себя, на винтовку, на чертову пулю, которой она оказалась заряжена. Он дал мне бокал с чем-то мне не известным, янтарного цвета. Я взглянула на Ханса.
— Виски. Пей, не бойся. И говори дальше.
Я кивнула и сделала глоток. Горло обожгло уже знакомой горечью. Я поморщилась, отдала бокал ему обратно и вернулась к рассказу.
— Впереди стояли мишени. Мы выстрелили. Я выбила девятку, — Ханс улыбнулся краем рта. В другой раз я бы порадовалась тому, что ему интересны мои успехи, но сегодня было не до них. — Потом сказали сделать еще по выстрелу, но уже стоя. Мы сделали. А потом они вывели людей. Живых людей, понимаешь? И сказали — легко так, будто это как в булочную за хлебом сходить, — стреляйте. Мы медлили. Ну, страшно же, все-таки, в живого-то стрелять. А на нас рявкнули, чтобы мы не переживали о судьбе недолюдей. Я от злости выстрелила. И убила. Понимаешь? Убила!
Я села в кресло — свое любимое кресло, где когда-то я читала, пока Ханс заполнял бумаги. Ханс успокаивающе погладил меня по плечам.
— Это все равно случилось бы рано или поздно. Ты ведь знала, к чему тебя готовят.
Я подняла на него глаза и шепотом, испуганно сказала: