Он покачал головой, не соглашаясь с моими словами, но не спеша ничего говорить в ответ. Я молчала тоже. Ковырялась в торте, занятая своими мыслями.
Зачем он это делает? Я пыталась понять, что же он хочет, к чему, в конце концов, все должно прийти, но ответа не было. Мне очень хотелось попросить его перестать — перестать быть таким хорошим, добрым, внимательным. Перестать быть таким невозможным, потому что я умирала от того, что происходило внутри меня. Но вместе с тем — не могла ни о чем просить его, ведь я любила его именно таким. И это убивало меня. Я хотела определенности и — совершенно точно — не хотела чувствовать к нему ничего, потому что понимала, что это только усложнит все, может, даже испортит жизнь не только мне — себя мне жалко не было, — но и ему. И в последнюю очередь я хотела проблем Хансу.
Я задумчиво посмотрела на него, но он смотрел в другую сторону и не заметил моего взгляда. Я смотрела и пыталась запомнить его, будто никогда раньше не видела, разглядывала его, будто пытаясь что-то найти. И впервые обнаружила у него в волосах светлую прядь — седую прядь. Она была едва заметной, просто отблеск серебра, который можно было бы принять за игру света, но я рассмотрела внимательно. Это была седина.
Мне в голову пришла неожиданная мысль — я ведь по-прежнему ничего о Хансе не знаю. Ни о возрасте, ни о семье, ни о том, кто он вообще такой. Даже его чертов день рождения не знаю! Осознание этого меня неожиданно разозлило, но я поспешила взять себя в руки. Я могла бы расценить это как недоверие, но было ли мне действительно какое-то дело до этого? Разве мне мешало это? Ведь кем бы Ханс ни был, я всегда была ему дорога. И я это знала. Чем бы он ни занимался, мне он не причинил никакой боли и от него я всегда видела только хорошее отношение и к себе, и к окружающим его людям.
Возможно, и не было нужды открываться передо мной. Хотя это казалось нечестным — ведь обо мне он знает больше, чем все.
Это странное осознание больно кольнуло где-то внутри, но я решила отогнать его подальше и, по возможности, об этом не думать.
Укладываясь спать, я все-таки смогла нормально поблагодарить его за подарок.
— Спасибо тебе, — сказала я ему. — И за дубленку, и за сам праздник. Когда-нибудь я смогу сделать для тебя что-нибудь такое же хорошее.
Он усмехнулся.
— Просто оставайся рядом, — будто бы обреченно сказал Ханс и, не дождавшись моего ответа, вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.
С тех пор, как я переехала к нему, мы спали раздельно. И мне жутко не хватало его теплых, уютных объятий, но я не могла просить его о таком — выдала бы себя сразу же, не успев договорить фразу.
И поэтому я полночи провалялась без сна, ворочаясь с боку на бок, не в силах выбросить его слова из головы. Я окончательно перестала понимать, что же он пытается сказать, когда произносит что-то настолько расплывчатое. И это меня пугало, потому что терять Ханса я не хотела. Ни за что.
========== 22. ==========
Осенью в стране было особенно неспокойно. Даже на улицах чувствовалось напряжение, казалось, что вот-вот разразится буря. Воздух звенел от недосказанностей, небо выглядело слишком серым и тяжелым. И даже ветер звучал иначе, навевая тоску.
Все будто замерло в ожидании чего-то неизвестного, но пугающего. Чего-то, что точно должно было изменить все. Чего-то, о чем было страшно подумать, но о чем каждый, так или иначе, догадывался.
Но пока что было тихо. Слишком тихо. Слишком боязно.
Я боялась тоже. По стране волнами катились аресты по разным причинам, но чаще всего главным было происхождение, корни, имена, национальности. Я напрягалась каждый раз, читая в газете новую сводку новостей или слыша что-то такое по радио. Потому что мои родители приехали из России. И плевать, что фамилия была исконно немецкая, а в России у меня никого не было. Вряд ли бы этот факт остановил кого-нибудь, если бы решили меня арестовать.
Я дергалась и на работе. Не то чтобы я срывалась на Хансе, вовсе нет. Еще со времен лагеря я научилась держать свои волнения при себе, и это умение давало осечку всего пару раз. Я ведь тоже выросла, тоже научилась приспосабливаться под окружающую действительность. Но каждый раз, когда в кабинете Ханс доставал газету или вслух зачитывал мне новостные заметки, я боялась и нервничала. Потому что не знала своего будущего. Не знала, что меня ждет, и узнать это я никак не могла. Я просто старалась делать свою работу хорошо, чтобы — и даже сама мысль об этом звучала отвратительно — не давать Хансу никакого повода отдать меня полиции. Чтобы не давать ни малейшего повода никому.
Я училась не доверять. Нельзя было назвать это умение полезным, но так, думая, что я отгородилась от Ханса, мне становилось проще. Я чувствовала себя в странной безопасности, абсолютно позабыв, что я не могу от него спрятаться.
От него и от его взгляда.
Потому что, в очередной раз читая новости, он взглянул на меня и отложил газету. Я замерла в кресле, уставившись на свои сцепленные в замок пальцы.
— Это все новости на сегодня? — спросила я, когда молчание затянулось.
— Будет одной больше, если ты мне расскажешь, что с тобой происходит.
Я приложила максимум усилий, чтобы мой взгляд выглядел удивленным, а не напуганным и потерянным.
— А что со мной происходит?
Ханс усмехнулся и подошел ко мне. Когда он сидел за своим столом, разговаривать с ним — скрываться от него — было гораздо проще. А теперь он стоял рядом, и я чувствовала запах его духов. И больше всего на свете мне хотелось просто уткнуться носом в его плечо и простоять так всю оставшуюся жизнь. А вокруг пусть хоть пожар.
— Ты сама не своя в последнее время. Что тебя беспокоит?
— Ничего? — прозвучало отвратительно неуверенно, и я сама это понимала. Прозвучало как вопрос или жалкая попытка оправдаться, и мне стало жутко стыдно за все мои мысли разом: за то, что я боялась признаться Хансу в причине моей замкнутости, за то, что я ждала от него подвоха, даже зная, что ближе у меня никого в мире нет. Я всхлипнула, но постаралась быстро взять себя в руки. — Эти аресты, — наконец призналась я, — они меня беспокоят.
Ханс серьезно кивнул.
Да, время было опасным, и он понимал это, наверное, даже лучше меня. Пока я боялась и ждала чего-то, что должно было вот-вот произойти, Ханс видел гораздо больше.
—Они тебя не тронут, — сказал он. Теперь удивление было неподдельным.
— Почему ты так в этом уверен?
— Потому что я сделал все для того, чтобы тебя обезопасить.
— В смысле? — я все еще не понимала, что же именно он для меня сделал. Как он это сделал. Я хотела поверить ему, но подозрительность, растущая все это время, удерживала меня от возможного шага в пропасть.
— Я собрал нужные документы, — терпеливо пояснил Ханс, — и отправил по нужному адресу. Ты в безопасности, слышишь? Никто тебя не тронет.
Волна облегчения затопила сердце. Я чувствовала себя так, будто сбросила невероятно тяжелый камень с плеч, и, казалось, даже дышать стало свободнее. Я вскочила со своего места и кинулась Хансу на шею. Ничего больше в тот момент я не хотела, чем просто обнять его, выражая благодарность, для которой не могла найти достаточных слов — все они казались мне слишком серыми, слишком невыразительными. Я обнимала его и беспорядочно шептала «спасибо», но чувствовала, что и этого совершенно искреннего слова мало, чтобы рассказать обо всем, что я чувствую. Он тихо смеялся и гладил меня по голове, отвечая, что понимает мой страх.
А я улыбалась и хотела заплакать от того, как сильно я его любила.
========== 23. ==========
В начале ноября я поняла, что буря, которую все так ждали и боялись, все-таки нас настигла. Седьмого числа на всю страну прогремело известие об убийстве кого-то из немецких чиновников за границей. Убийцу, конечно, поймали сразу же, но от этого известие не стало приятнее. Все понимали, что это война.
Мы с Хансом на эту тему не говорили. Я все еще не понимала, как можно убивать людей, но не видела смысла постоянно упоминать об этом в разговорах. Но больше всего меня поразило даже не убийство, а то, что за ним последовало — то, как власти тут же отреагировали на такую несправедливость, на следующий день объявив о том, у граждан-евреев больше нет никаких прав в нашей стране.