Мы чего-то ждали. И это ожидание возбуждало. Я будто заразилась настроением этой страшной толпы — внутри зудело от желания выплеснуть эту странную, непонятно откуда взявшуюся энергию.
А потом нас словно кто-то подтолкнул сзади. Что-то резко хлопнуло, раздался звон разбитого стекла, и люди с дикими криками понеслись вперед, утягивая меня за собой. Я с ужасом смотрела на то, что происходит: с пугающими кричалками о смерти евреев парни и девушки бежали по улице и громили витрины магазинов камнями, забегали внутрь и опрокидывали полки, разбивали посуду, устраивали невероятный беспорядок. В окнах домов зажигался свет, люди испуганно выглядывали из них, смотря на нас, а толпа смеялась — истерично и ужасающе маниакально.
Мне самой было страшно от того, что я смеюсь с ними.
Мы пробежали первую улицу, свернули на следующую. Позади нас оставались груды разбитого стекла, напоминающего хрусталь. Что-то горело, вдалеке я видела огромное пламя и черный дым, сливающийся с синевой ночного неба. И этот вид только подстегивал меня.
Я не помнила, когда в моей руке оказался камень. А потом — еще и еще, потому что я вместе со всеми разбивала витрины, истинно наслаждаясь этим тонким звоном и едва уловимым хрустом под ногами. Толпа бесновалась. Толпа в восторге прыгала и обнималась, орала дурными голосами на все лады о том, как она ненавидит евреев и что им не место в этой стране. Я не кричала — не такие слова, но смеялась так же громко, возбужденно и радостно. Будто всегда хотела здесь быть. Будто была действительно счастлива от творимых мною и всеми остальными бесчинств.
Мы свернули на следующую улицу. Толпа немного поредела, разбежавшись по всему улицу. Я слышала грохот и вспышки смеха с разных сторон. Некоторые люди выбегали и присоединялись к нам, беря в руки камни или забирая какие-то вещи из разгромленных магазинов. Некоторые — кидались защищать витрины. И тогда случались драки, кровавые и громкие. Потом все заканчивалось, мы двигались дальше. И через какое-то время повторялось заново.
Я остановилась, только бросив камень в одну из витрин, показавшуюся мне знакомой. С ужасом я поняла, что это — тот самый магазин, где мы с Урсулой выбирали портсигар для Ханса. Я замешкалась и замерла, осознание волнами накатывало на меня. Мне стало страшно — от того, на что я способна под влиянием разрушительной толпы. Мне стало страшно и стыдно, потому что это была не я. Я никогда этого не хотела. Я никогда о таком не думала и не мечтала.
Я возненавидела себя с новой силой.
За что страдали эти люди? Разве они были виноваты в том, какое у них происхождение? Разве они не заслуживают нормально жизни? Почему мы обвиняли их во всем? Почему мы так ненавидели их и не считали за людей?
Рядом раздался неожиданно громкий взрыв, а потом живот обожгло болью. Я посмотрела вниз — сквозь куртку торчал огромный осколок стекла. Я чувствовала, как внутри все похолодело.
Закусив губу, я выдернула его. Тут же хлынула кровь, куртка и платье под ней намокли и пропитались ею. Я зажала рану рукой и сквозь боль догадалась, что до конторы Ханса идти не так уж долго. И, развернувшись в обратную сторону, зажимая рану рукой, быстро двинулась туда.
Руке было тепло и влажно от текущей крови. Мне самой — противно от самой себя и от того, что я видела. Вокруг валялось стекло, мимо проносились смеющиеся, совершенно сумасшедшие люди. А я смотрела на них, едва стоя на ногах. Кровь капал вниз. Обернувшись, в отблеске огней я увидела, как за мной следом по земле тянется кровавый след.
Сжав зубы, я побежала быстрее, желая скорее добраться до Ханса.
Я не боялась самой смерти. Я боялась не успеть напоследок увидеть Ханса и все ему рассказать.
По дороге меня остановила какая-то девушка. Она увидела мои красные от крови руки и протянула свой платок. Сказала зажать рану им, чтобы дотянуть до приезда врачей, который мне обязательно нужно вызвать. Я кивнула, поблагодарив ее, и рванула дальше, прижимая платок к себе. В ушах шумело, перед глазами периодически — вспышками — темнело, и мне приходилось останавливаться и терять драгоценные секунды, пытаясь прийти в себя.
Еле стоя на ногах, я наконец добралась до нужного мне здания. Даже на нашей улице в некоторых местах валялось стекло, а витрины были разбиты. Я сморщилась и из последних сил поднялась в кабинет к Хансу. Дверь была открыта, и я ввалилась в приемную, пачкая рукой дверной косяк, за который держалась, чтобы не рухнуть на колени тут же.
Ханс выскочил перепуганный и злой. Посмотрел на меня — и его злость тут же сменилась волнением и беспокойством, но он взял себя в руки и быстро подошел ко мне.
— Что случилось? — твердо спросил он. У меня едва хватило сил на то, чтобы убрать руку от куртки. Платок в моих руках из белого превратился в абсолютно красный.
Он уложил меня на пол и тут же прижал мою руку обратно, зажимая рану. Аккуратно молча расстегнул куртку, чтобы осмотреть ранение подробнее. Платье тоже пропиталось кровью, в ней был весь живот. Я тяжело дышала, чувствуя, как от боли пульсирует где-то внутри.
— Лежи здесь, я сейчас вызову врача. Только не отключайся.
Я очень хотела следовать его словам, но глаза закрывались сами собой. Я держалась, следила за ним, старалась вслушиваться в то, что он громким тоном говорит по телефону кому-то. В глазах щипало от слез, которые, я чувствовала, текли по щекам. Мне было больно, но плакала я не потому. Мне было обидно, что все кончается так. Все ведь могло быть иначе. Я могла никогда не встретить Ханса, я могла не попасть в тот лагерь, я могла признаться ему раньше, я могла получить отказ и пережить это, забыв то, что он был в моей жизни. Но все сложилось именно так, и мне было обидно. До боли. До слез.
Ханс сел рядом и положив свою руку поверх моей. Я с трудом сфокусировала взгляд на нем.
— Тише, тише, — успокаивал он меня, свободной рукой стирая слезы с щек. — Все будет хорошо, слышишь? Сейчас приедет врач, ты будешь жить.
— Ханс, — голос ослабел, сил едва хватало, но я должна была сказать все то, ради чего бежала сюда, истекая кровью.
— Что такое? — откликнулся он. — Лучше береги силы. Пожалуйста, только не отключайся.
— Я люблю тебя, — тихо произнесла я, совершенно его не слушая. — Люблю и всегда любила. Ты так много для меня сделал, а я… — я закашлялась, и он погладил меня по волосам. — А я даже ничего для тебя не могла сделать. Только продолжала любить. Я так рада, что ты был в моей жизни. Спасибо тебе за все. Огромное спасибо. Даже если я сейчас умру, мне будет не жалко. Я буду знать, что сказала то, что должна была сказать давно, наверное. Но я боялась, что ты скажешь, что я маленькая и глупая девочка. Но пусть так. Пусть. Я все равно люблю. Спасибо тебе, Ханс. За все.
Я говорила, срываясь на тихий шепот и хрипы, потому что силы стремительно покидали меня, но я упрямилась и настойчиво продолжала признаваться, боясь не успеть
— Ты не умрешь, — упрямо повторил он. — Ты выживешь, и тогда я еще раз скажу тебе, что ты зря боялась, потому что я тоже тебя люблю. Слышишь? Люблю. Все будет хорошо.
Я хотела верить его словам, но сейчас я знала, что ничего не будет дальше. Я чувствовала, что это конец. Что это — последний раз, когда я вижу Ханса рядом с собой.
Поэтому, расхрабрившись в последний раз, я попросила его:
— Поцелуй меня? Пожалуйста.
Голос прозвучал жалко, но это меня не беспокоило.
Он кивнул и прижался к моим губам в легком прикосновении. Я чувствовала его тепло и свои слезы, и поцелуй от этого был соленым и мокрым. Но он был лучшим в моей жизни — потому, что был первым. И потому, что с ним.
Я улыбнулась, чувствуя, что вокруг стало слишком холодно. И закрыла глаза, словно сквозь вату слыша, как Ханс просит меня посмотреть на него.
Но я уже не могла.
Я запомнила вкус его губ, соль собственных слез и этот мимолетный, хрустальный поцелуй, ради которого стоило умереть.