Рукопись переплетена в коленкор, переплет потрепан. Называется она "Соль службы (морской)", то есть в одном названии даны как бы два его варианта. Рукопись не датирована, в переплетенную рукопись вложены, соединенные скрепкой, странички последней главы — о встречах ветеранов-подводников в 63-м и 65-м годах. Можно предположить, что рукопись, заключенная в переплет, была закончена до 63-го года. Видимо, Грищенко начал писать эти воспоминания ещё в 50-е годы.
В рукописи много вклеек, где текст отпечатан на машинке с другим шрифтом, много рукописных вставок (штурманский, командирский почерк Грищенко порой, при абсолютной разборчивости, уменьшается настолько, что высота строки не превышает одного миллиметра).
Многое не вошло в следующие варианты. Грищенко готовил свой труд к изданию, и потому сам был первым, внимательным своим цензором (всем нам это хорошо знакомо).
Грищенко писал только то, что должно было проскочить через военную и политическую цензуру. Ранний вариант рукописи писался в относительно "свободные" хрущевские годы.
Так, на с. 150 Грищенко пишет, что командир лодки "Д-2" Линденберг перед войной сидел, "выдержал суровый лагерный режим Колымы, а когда его освободили, то назначили на Северный флот..."; на с. 447 говорится, что А. Зонин был посажен после войны (и абзац этот вычеркнут карандашом). На с. 284 упоминается Ф. Ф. Раскольников, который был "разрешен" в 61-м году (после XXII съезда партии) и вновь запрещен уже году в 64-м. На с. 9 Грищенко пишет о предвоенных годах на флоте: "Продвижение по службе шло быстро, головокружительно, но и неожиданно обрывалось, большей частью навсегда. Злые на язык остряки говорили — Академия работает на лагеря заключений".
Нас. 315 известный нам рассказ, как Вишневский читал в Матросском клубе свою пьесу, более подробен: "искал платок, не находил, вытирал слезы тыльной стороной ладони. Всхлипывая навзрыд, он так и не дочитал второй акт..."
Говоря о боевом походе "Л-3" в августе 42-го года, Грищенко (с. 265) пишет: "в то время у нас многие вели дневник — не только офицеры, но и рядовые..." Интересно, где теперь эти дневники?
Грищенко пишет о Зонине (с. 207): "как бывший опытный политработник Александр Ильич оказался нам весьма и весьма кстати" (в книге "Соль службы" эта фраза дана в другой редакции).
А что же делал в боевом походе комиссар? Об этом ни слова.
На с. 305 Грищенко пишет, что после возвращения из боевого похода на "Л-3" Зонин слег в постель: "Нервы не выдержали, он перестал узнавать своих близких друзей и даже жену. Почти месяц выхаживала его Вера Казимировна..."
Но все очевидцы пишут, что в день возвращения из похода Зонин был совершенно нормален, и весел. Может быть, нервный срыв произошел оттого, что комиссар Долматов обвинил Зонина в измене, и вновь замаячили перед Зониным арест и лагеря?
Далее Грищенко пишет: "одновременно с Зониным заболел наш виртуоз эфира мичман Василий Чупраков, так, бедняга, к нам на подлодку больше и не вернулся — шизофрения навсегда вывела его из строя".
Приметьте, что заболел радист только после похода. Может быть, повредился он разумом не вследствие похода, а вследствие особенных претензий к радисту со стороны какого-либо начальства?
На подводных лодках в войну не было штатных офицеров контрразведки. Нужно думать, что на каждой лодке имелись два-три "внештатных" сотрудника "смерша".
Может, я ошибаюсь, но мне думается, что радист (мичман, сверхсрочник) по своему положению на подводной лодке, по чрезвычайной ответственности своего дела — мог быть человеком Особого отдела.
Если такой подход был стандартным, то делается понятным, отчего радисты (важная фигура на подводной лодке) в мемуарах подводников едва упоминаются, или не упоминаются вовсе...
Грищенко пишет, что у всех членов экипажа "Л-3" появилась седина.
"Только Мефодий (!) Долматов по своему цвету волос — от головы, бровей, ресниц и до красивых усов остался по-прежному рыжий, как осенний кленовый лист. Сильная пигментация лица, шеи и рук делали Долматова молодым сельским юношей, хотя ему шел двадцать восьмой год. Здоровый и крепкий волжанин, роста моего (в другом месте Грищенко называет свой рост, 182 см, в то время много выше среднего.— О. С.), но в плечах шире, он обладал силой и выносливостью..." (с. 305).
Если учесть, что нигде ни единого доброго слова Грищенко о своём комиссаре (впоследствии замполите) не говорит, то Долматов отчётливо противопоставляется поседевшим морякам, и в особенности тем, кто психически заболел.
Грищенко называет комиссара не по имени-отчеству, а — как и Зонин в "Дневнике", уничижительно, по кличке — "Мефодий".
На с. 304 Грищенко пишет, что после вручения наград героям-подводникам в зале Революции училища им. Фрунзе все спустились в столовую. где был приготовлен скромный ужин:
"...не обошлось здесь и без огорчений. Нашлись любители выпить лишнего, вспомнить старые обиды. Пришлось некоторых раньше времени отправить на корабль (непонятно, о каком корабле идет речь, дело происходит в Ленинграде, а подводная лодка стоит в Кронштадте.— О. С.). Это взволновало весь экипаж. Отрадно было слышать и наблюдать, как люди осуждали недостойное поведение своих товарищей".
Грищенко пишет очень темно: он надеется, что всё это будет пропущено цензурой. О каких "старых обидах" речь? Как выглядело "недостойное поведение"? Кто были эти "некоторые"? Ничего не понять.
Но ведь зачем-то Грищенко написал этот абзац.
Значит, какие-то противоречия, накопившиеся в "походе смертников", выплеснулись за банкетным столом, в недостойной форме,— и Грищенко хотел, чтобы читатель это узнал.
На с. 454, где речь идет о встрече ветеранов-подводников и 63-м году, Грищенко пишет что судьба Долматова никому не известна.
Очень важную вещь сообщает Грищенко, говоря о 43-м годе: командир "Щ-408" Кузьмин несколько раз по радио просил штаб флота прислать ему в помощь авиацию, разогнать вражеские корабли и катера охранения.
Грищенко пишет (с. 366):
"Мне пришлось с болью в сердце записать в свой дневник: "На неоднократные просьбы командира Щ-408 Кузьмина П. С. помочь авиацией ком-флот промолчал, т.е. отказал".
"Нам, командирам подводных лодок, в то время было ясно, что среди ответственных за нашу судьбу не нашлось ни одного, кто взял бы на себя смелость своевременными и решительными действиями предотвратить посылку подводных лодок на верную гибель. И прежде всего повинен в этом комфлот Трибуц и главком Кузнецов, потерявшие человечность ради сомнительной "высшей стратегии", а в переводе на обычный язык — ради чиновного благополучия. Правда, справедливости ради, следует сказать, что Н-Г. Кузнецов вскоре пересмотрел свои взгляды..." ("Соль службы (морской)", рукопись, с. 365).
Грищенко обвиняет Кузнецова.
Грищенко утверждает, что Кузнецов знал обстановку в Финском заливе. Выходит, в своих мемуарах 75-го года Н. Г. Кузнецов писал прямую неправду?
Грищенко жестко судит Кузнецова. О статье Кузнецова "Атакует "С-13", которая появилась в 68-м году в журнале "Нева", Грищенко пишет (к главе, что приложена к переплетенной рукописи):
"Трудно сказать, чего в этом запоздалом "некрологе" больше — фальши или стыдливого умалчивания своей вины. Друзей, однокашников по училищу Кузнецов оберегал, выдвигал на высокие посты, присваивая им высокие звания (из однокашников Кузнецова наиболее высокий пост занимал Трибуц.— О. С.), хотя порой некоторые из них заслуживали, по меньшей мере, изгнания с флота. Зато с Маринеско он поступил весьма жестоко — уволив в запас в октябре 1945 года без всякой пенсии "за халатное отношение к службе". При этом понизил Маринеско в звании на две ступени — до старшего лейтенанта, т. е. трижды наказал за один и тот же проступок. Это неслыханное самоуправство противоречит не только нормам человеческой морали, но и уставному положению, защищающему эти нормы, к сожалению, есть такая категория людей среди военнослужащих всех рангов, когда в ущерб делу они используют свою власть и — рубят с плеча. Для нас, подводников, Александр Иванович (Маринеско.— О. С.) был и остается образцом честности и справедливости, он умел постоять не только за себя. но и за товарища, своего подчиненного. Это был настоящий патриот, боевой, смелый командир, вполне заслуженный Герой" (с. 452).