– Откуда этот зуб?…
– Вырос… – широко улыбнулась она, охотно показывая зубы, радостно сверкая коронкой. – Нет, не вырос, мне его поставил хозяйкин зубной врач.
– Ты ему заплатила?
– Конечно заплатила, ведь это золото, ты что думаешь?…
– Ну и ладно… – забормотал Хуандо. – У меня тут срок кончается, и мне уже пора выходить на волю. Ты, значит, не пойдешь со мной, – он весь дрожал, с головы до пят, – нет?
– Нет…
«Нет», отчеканенное зубами, да еще золотым зубом, золотым клыком по его сердцу.
– Хорошо, что ты мне это сказала, пока я не размечтался… – Голос у него вдруг провалился куда-то вглубь, и говорить он больше не мог, только добавил хрипло: – Теперь хоть знаю, что к чему, верно?… – А потом, помолчав, заключил спокойно, только глаза печально глядели в глаза Карденалы и кривая улыбка тронула суровые губы: – Вот что бывает в жизни с теми, кого полоснет дурной огонь!
– Хуандо Диос Родригес! – гулко прозвучало его имя в тюремном патио, в бездонной солнечной тишине после полудня.
Он бросился навстречу алькальду, который его вызывал. Ответил начальству почти на военный манер:
– Здесь…
– Возьмите свое имущество… – Алькальд заметил, что арестант его не понимает, – или делает вид, что не понимает? – и заговорил по-другому: – Забирай свои Пожитки, выноси свои вещи из камеры, ты выходишь на свободу.
Он повиновался – и радостно, и нехотя, словно бы, Дождавшись этого мига, вдруг стал в тупик. Вещей у него почти не было. Кое-какая одежка. Да обрывки портрета Карденалы. Портрет он разорвал, но клочки сохранил. Ему захотелось сложить их напоследок, взглянуть на нее, но время не ждало, да к тому же он столько раз их складывал и столько раз рассекал изображение на части без помощи мачете. Чтобы покончить со своим ближним, с врагом, достаточно взять его фотографию и разорвать ее, как и сделал Хуандо с этой самой ненавистной из женщин.
Шестьдесят дюжин сомбреро… едва верилось, однако так было записано в тюремных конторских книгах.
Он это сделал: шестьдесят дюжин сомбреро.
Ему отсчитали, песо за песо, все, что причиталось за труд, и он вышел с сундучком на плече, сменив арестантскую одежду на крестьянский костюм, в своем новом добротном и широкополом сомбреро, которое сам себе сплел к долгожданному дню. Ветерок трогал поля сомбреро. Его сомбреро своими полями ощущало свободу.
– Можно мне здесь написать свое имя? – спросил он у хозяина гостиницы и в ответ на утвердительный кивок написал: Хуандо Диос Родригес.
Но он не остался в этой дрянной ночлежке. Только имя свое написал в регистрационной книге, а сам удрал без оглядки. Что случилось? Что он там увидел?
Ключи!… Ключи в дверях!… Огромные ключи, как в тюрьме, как в камерах…
Ни поспать, ни поесть: куда бы он ни заходил, чтобы перекусить, везде надо было стоять в очереди, все люди по субботам толкутся на улицах, везде, словно очереди арестантов в обеденный час, настоящие арестанты, друг за дружкой, каждый со своей тарелкой. Хуандо предпочел не обедать и зашагал по пыльной дороге к себе в горы, туда, где ему надо было исполнить долг…
Какой долг?
Он его уже выполнил, он уже убил в драке, что правда, то правда, Пруденсио Сальватьерру, лет девять назад, а как будто только вчера, и он уже заплатил тюрьмой за покойника. Какой же еще мог быть долг?
Он знал, что должен сделать одно дело, вот и все. Зачем это облекать в слова или в мысли? Дела более скромны. Дело есть дело, оно – простое, без всяких прикрас. Он его сделает. Исполнит свой долг, вот и все…
Хуандо Прикованный
Хуандо пришел туда, где жил с Карденалой Сифуэнтес. Ничего не изменилось. Все осталось, как было. Деревья, камни и даже, казалось, те же самые ящерицы, которые все так же, спустя девять лет, грелись на солнце, и те же самые птички-плотники, которые пели, и те же любопытные белки шныряли вверх-вниз по деревьям, и те же пугливые кролики…
Исполнить. Хуандо не мог не исполнить. Он чувствовал себя «фунесто». Беда, когда становишься «фунесто». «Фунесто» – это человек, приносящий несчастье. И он, пока не исполнит, не выплатит долг, будет «фунесто».
Так, не долго думая, его и окликнул старик, ловец перепелов.
– «Фунесто», не играй с собой в прятки, – сказал ему старик, – потому-то у тебя все вкривь и вкось идет. Когда ты плюешь, плевок летит в сторону; когда мочишься, поднимается ветер и относит мочу; а когда причесываешься, пробор получается неровный. Так было и у меня, и потому я тебе советую исполнить. Знаю, знаю, что с тобой происходит, это же самое и я пережил, со мной можешь не притворяться, что не понимаешь, о чем веду речь.
– Если сказать по правде, – расколол Хуандо крепкую скорлупу своего молчания, молчания, затвердевшего за многие годы вокруг его тайны, – если сказать по правде, я не могу исполнить, Тата Гуамарачито, потому что у меня нет врагов…
– А может, и не надо? – пробормотал старик, проведя по своему безбородому, с тремя белыми волосками лицу рукой, мягкой от частого прикосновения к перепелиным крыльям.
– Как… не надо? – нахмурил брови Хуандо, стараясь спокойно и прямо глядеть в глаза Таты Гуамарачито.
– Да как слышал: не надо…
– Ладно, ладно, Тата Гуамарачито, еще рано меня отпевать. Пришел мой черед хоронить дурной огонь, мой черед, по несчастью, нет, не по несчастью, а через одну несчастную… – И он сплюнул вкривь, но не потому, что слюна прошла мимо зуба, а нарочно. – И чтобы похоронить огонь, мне надо писать наказ тому, кто его встретит, кто наткнется на костер, и велеть кого-нибудь убить… А у меня, у меня нет смертных врагов… Кого же убить, если мне некого убивать… Так-то вот, что поделаешь… И продолжал после короткого вздоха:
– А потому, Тата, не могу я отделаться от дурного огня, хотя он прожег мне легкие, не легкие у меня, а сита для песка. Все кашляю и кашляю, бывает, и кровью плюю.
– Эту хворь ты из тюрьмы притащил!… Сроку конец, тебе чахотка – венец!
– Нет, это дурной огонь, Тата Гуамарачито, моя болезнь от дурного огня… – Внезапный приступ кашля оборвал его голос, на висках проступила испарина, перед глазами запрыгали огоньки.
– Почему ты, «фунесто», думаешь, что тебя губит дурной огонь? – спросил старик ласково.
– Потому что большой огонь у меня на глазах превращается в сотню маленьких. Ясным днем я вижу, как пляшет он вокруг меня язычками, золотыми искорками, и от этого мне хочется кашлять, меня в пот бросает, тошнит.
– Ну, тогда уйди от него…
– А как, если у меня нет врага, которого я в наказе велел бы убить? – ответил Хуандо понурившись.
– Не вешай голову, «фунесто», Тата Гуамарачито пришел тебе помочь. Слушай мой совет. Той самой ночью ты нашел человечьи кости и металлическую трубочку, где был наказ вызвать на драку Сальватьерру. Не было на тебе большой вины, а если и была, ты искупил ее в тюрьме, и убил ты в честном бою. Двое мужчин с мачете в руках, лицом к лицу, – это двое мужчин, и, подумай сам, ведь он тоже мог тебя прикончить. И подумай также о том, что тот, кто найдет дурной огонь и не выполнит наказ – при встрече зарубить незнакомого ему человека, – сам все равно погибнет от мачете этого человека. Если бы ты, Хуан-до, который «до», а не «после», если бы ты не порешил Сальватьерру, когда услыхал его имя и признал его, будь уверен, не остаться бы тебе в живых, да, будь в том уверен, потому как тогда он бы тебя прикончил, если бы вам довелось опять встретиться. Так написано, и так должно быть…