В три часа ночи во вторник Джинелли припарковал машину на лесной дороге, ответвляющейся от маршрута 37-А, возле лагеря цыган, и немного поигрался с бифштексами. Высокие облака скользили по полумесяцу луны, как занавески. Джинелли подождал, когда они разойдутся, и разглядел круг машин. Потом он пересек дорогу и двинулся в том направлении.
— Я парень городской, но мое чутье направления не так уж плохо, как могло бы быть. Я могу довериться ему даже в кромешной тьме. И я не собирался заявиться к ним тем же манером, что и ты, Вильям.
Он прошел пару полей, редкую рощицу деревьев, провалился в мелкое болотце, которое воняло, как выразился Джинелли, словно двадцать футов дерьма в десятифунтовой таре. Он порвал седалище своих штанов о какую-то колючую проволоку, которую не разглядел в темноте.
— Если все это зовется загородной жизнью, Вильям, то пусть так живут фермеры, — сказал он.
Джинелли не ожидал никаких неприятностей от собак, опыт Вилли послужил ему уроком. И действительно, собаки не издали ни звука, пока он не вошел в лагерь, хотя наверняка его учуяли задолго до этого.
— От цыган следовало бы ожидать лучшей тренировки сторожевых псов, — сказал Вилли. — По крайней мере, таково мое представление о них.
— Нет, — возразил Джинелли. — Те, кому требуется прогнать цыган, найдут и так достаточно причин и без тех, что предоставляют им сами цыгане.
— Вроде собак, рычащих всю ночь напролет?
— Да, вроде того. Ты умнеешь на глазах, Вильям. Скоро народ начнет принимать тебя за итальянца.
Все же Джинелли не желал рисковать. Он медленно двигался позади припаркованных машин, избегая тех, где могли спать люди, высматривая только легковые машины и пикапы. Он увидел то, что хотел, проверив три машины, — старый пиджак, брошенный на сиденье.
— Машина не была заперта, — рассказал он Вилли. — И пиджак был пригодным для носки, если не считать того, что пах он так, словно в каждом кармане сдохло по хорьку. Я подобрал пару старых тапочек. Они оказались маловаты, но я все же их напялил. В другой машине я нашел шляпу, которая походила на остатки после пересадки почки. И ее я тоже надел.
Он хотел пахнуть как цыган (по его же собственным словам), но не для того, чтобы подстраховаться от тех беспородных псов, что дрыхли у догорающего костра. Его интересовала другая порода. Дорогостоящие псы. Пит-буллы. Пройдя три четверти пути по кругу машин, он разглядел прицеп, маленькое заднее окно которого было не стеклянным, а затянуто проволочной сеткой. Внутри было совершенно пусто.
— Но оттуда пахло собаками, Вильям. Тогда я глянул в другую сторону, рискнув на миг зажечь фонарик-карандаш, который захватил с собой. По траве была протоптана тропинка которая начиналась от задней дверцы этого прицепа. Чтобы это заметить, нужно было быть Даниэлем Буном. Они убрали собак из конуры на колесах и перетащили куда-то в другое место, чтобы местный уполномоченный по собачьим делам или дама из общества защиты животных не смогли их обнаружить, если кто-то проболтается. Только они умудрились проложить тропу, которую заметил бы и городской мальчуган. Глупее не представишь. Вот когда я действительно начал верить, что мы сможем выставить несколько блоков у них на дороге.
Джинелли прошел параллельно тропинке до опушки небольшой рощи.
— Я потерял тропу, — сказал он. — Я просто стоял там минуту-другую, думая, что же делать дальше. И вдруг я услышал это, Вильям. Громко и ясно. Иногда действительно можно полюбить собак.
— Что же ты услышал?
— Скажем так: собаки пускали газы, — произнес Джинелли.
— Громко и отлично было слышно, так, словно кто-то учился играть на трубе с заглушкой.
Менее чем через двадцать фунтов он наткнулся на грубый загон на полянке. Загон был сооружен из толстых сучьев, воткнутых в землю и обмотанных колючей проволокой. Внутри было семь пит-буллов, пять спало, два равнодушно взирали на Джинелли.
Выглядели они одурманенными, потому что и были одурманены.
— Я предвидел, что их должны поддерживать на наркотиках, хотя рассчитывать на это было небезопасно. Натренировав собак драться, получаешь на свою задницу много хлопот. Собаки передерутся до ринга, погубив таким образом все капиталовложения. Их нужно или сажать в различные клетки, или накачивать наркотиками. Наркотики дешевле, и их легче прятать. Если бы псы были в нормальном состоянии, тот халтурный загон никогда не удержал бы их. Те, которым досталось в драке, улепетывали бы даже в том случае, если при этом половина их шкуры осталась бы на колючей проволоке. Цыгане приводят их в норму только тогда, когда ставки достаточно высоки, чтобы оправдать риск. Сначала дурман, потом представление, потом еще дурман, — Джинелли рассмеялся. — Видишь? Пит-буллы все равно что рок-звезды, то есть быстро изнашиваются. Цыгане даже не поставили сторожа.
Джинелли открыл сумку и достал бифштексы. Потом впрыснул в них то, что он назвал Пит-булл-коктейлем Джинелли — смесь мексиканского коричневого горошка со стрихнином. Сперва он помахал ими в воздухе, пока сонные псы не ожили. Один из них громко зарычал. Его рычание больше походило на храп человека с воспалением носоглотки.
— Заткнитесь или не получите ужина, — дружелюбно сказал Джинелли. Он побросал бифштексы за ограждение. Псы встретили их довольно равнодушно. Некоторые рычали, но глухо. Джинелли мог с этим ужиться. Кроме того, если бы кто-то и пошел проверить загон, он воспользовался бы фонариком, и у Джинелли хватило бы времени, чтобы забраться поглубже в лес. Но никто не появился.
Содрогаясь от ужаса, Вилли слушал, как Джинелли спокойно рассказал о том, как сидел рядом, курил Кэмел и наблюдал, как дохнут псы. Большинство умерло без мучений, по словам Джинелли («Не было ли в голосе Джинелли слабой нотки сожаления?» — с беспокойством подумал Вилли). Очевидно, все дело было в наркотиках, которыми их уже напичкали. Только у двух псов наблюдались слабые судороги. Вот и все. Джинелли решил, что им повезло — цыгане уготовили им худшую участь, а здесь все закончилось менее чем за час.
Когда он убедился, что все псы околели, он вынул долларовый банкнот, на котором написал: «В следующий раз это будут твои внуки, старик. Вильям Халлек приказал снять проклятие». Он засунул доллар под веревку, служившую ошейником одному из псов, и нацепил ему на голову шляпу, сбросил тапочки, достал из кармана собственные туфли, надел их и ушел. На обратном пути он слегка заблудился и снова провалился в трясину. Наконец, он увидел огни фермы и сориентировался, нашел дорогу, забрался в машину и отправился обратно в Бар-Харбор.
Джинелли проехал полдороги, когда что-то в машине начало беспокоить его. Он не смог выразить это яснее или лучше — просто в ней что-то стало казаться не в порядке. Не в том, как она слушалась руля или пахла как-то иначе, просто что-то казалось неверным. У него и раньше возникали такие ощущения, и в большинство, они ничего не значили. Но в паре случаев…
— Поэтому я решил расстаться с машиной, — сказал Джинелли. — Меня не устроил бы даже слабый шанс, что один из них, который, к примеру, страдал бессонницей, мог бродить вокруг и увидеть ее. Я не хотел, чтобы они потом узнали машину, потому что они могли рассыпаться, искать меня, найти меня. Найти тебя. Видишь? Я воспринимал их вполне серьезно. Гляжу на тебя, Вильям, и приходится воспринимать.
Итак, он оставил машину на другой, заброшенной дороге, вытащил распределительный колпачок и вернулся в город пешком. Когда он добрался до отеля, начинало рассветать.
Перевезя Вилли в Норт-Ист-Харбор, он вернулся в Бар-Харбор на такси, сказав водителю ехать медленно, потому что он хочет взглянуть на кое-что. Через пару миль он увидел Нову со знаком «продается» на стекле. Он убедился, что хозяин дома, возле которого стояла Нова, на месте отослал такси и заключил сделку, отдав владельцу наличные. За двадцать долларов сверху, хозяин — молодой парень (а у этого парня вшей в голове было больше, чем баллов в Коэффициенте Интеллекта) согласился оставить на Нове номера Мэйна, приняв обещание Джинелли прислать номера через неделю.