Когда часовой вернулся на прежнее место, Джинелли начал подходить к нему, более не беспокоясь за тишину, снимая на ходу пояс. Что-то предупредило часового — что-то, что он заметил краем глаза, в последний момент. Последний момент не всегда бывает поздним моментом, но в этот раз он был именно таковым. Джинелли набросил пояс ему на горло и стянул его. Последовала короткая схватка. Молодой цыган боролся; он бросил ружье и пытался схватиться пальцами за пояс гангстера. Наушники соскользнули с его ушей, и Джинелли услышал Роллинг-Стоунз, распевавший «Под моим ногтем». Парень начал захлебываться, его сопротивление слабело и вскоре он и дергаться перестал. Джинелли сжимал ремень еще секунд двадцать (чтобы парень не чувствовал себя потом одураченным, — серьезно объяснил Вилли Джинелли). Потом итальянец оттащил цыгана в кусты. Цыган оказался симпатичным парнем лет двадцати двух в джинсах и ботинках Динго. По описанию Джинелли, Вилли решил, что это Самюэль Лемке. Джинелли нашел достаточно толстое дерево и прикрутил к нему парня липкой лентой.
— Это будет звучать нелепо, если скажешь, что приклеил кого-то к дереву лентой, только не в том случае, когда это проделывают с тобой. Если накрутить достаточно этого дерьма, то можно забыть об освобождении, если кто-то не появится и не разрежет ленту. Клейкая лента достаточно крепкая. Так что ее не развязать, а тем более не разорвать.
Оторвав кусок от майки молодого Лемке, Джинелли запихнул его ему в рот, а потом закрепил липкой лентой.
— Потом я перевернул кассету в его плейере и натянул наушники ему на голову. Я не хотел, чтобы он скучал, когда проснется. — Дальше Джинелли пошел по обычной дороге, по обочине. Он и Лемке были одного роста, и по его расчету он смог бы подобраться ко второму часовому прежде чем его окликнули бы. Кроме того, за последние сорок восемь часов ему не удалось хорошенько выспаться, не считая двух коротких перерывов, когда он вздремнул в номере.
— Не выспишься как следует, и ты уже не в форме, — объяснял Джинелли. — Если играешь в карты, ничего страшного, но когда имеешь дело с подонками, убивающими людей, а потом пишущими на лбу мертвецов возмутительные послания… это может кончиться смертью. Как оказалось, я действительно сделал ошибку, и мне едва-едва повезло, чтобы не расплатиться за нее. Иногда господь нам прощает.
Ошибка заключалась в том, что он не заметил второго часового, пока не прошел мимо. Все получилось потому, что второй часовой укрылся в кустах, а не стоял у обочины как Лемке. К счастью для Джинелли, тут было еще похлеще, чем с магнитофоном.
— Этот не слушал магнитофон, — сказал Джинелли. — Он спал мертвым сном. Вшивая охрана, но именно такая, как я ожидал. Они еще не поняли, что для них я стал серьезными, долговременными неприятностями. Когда знаешь, что кто-то серьезно собирается кольнуть тебя в зад, это заставляет не спать. Такой человек не заснет, даже если ему очень хочется спать.
Джинелли подошел к спящему часовому, выбрал место на его черепе и приложился «к нему прикладом „Калашникова“.» Часовой, который сидел, опираясь о дерево, сполз в траву. Джинелли наклонился и пощупал пульс. Пульс бился медленно, но не прерывисто. Тогда Джинелли пошел дальше.
Пять минут спустя он подошел к вершине низкого холма. Покатое поле, уходящее вниз, открылось слева. Джинелли увидел темный круг машин, поставленных в двух сотнях ярдов от дороги. Сегодня костер не был разожжен. Тусклые, прикрытые занавесками огоньки в нескольких прицепах, но это было все.
Джинелли прополз полпути с холма на брюхе и локтях, держа автомат перед собой. Он нашел бугорок, который позволял прочно установить оружие, и открывал хороший вид на лагерь.
— Луна только стала всходить, но я не собирался ее дожидаться. Да и без того было достаточно хорошо видно, к тому времени я находился примерно в семидесяти пяти ярдах от машин. К тому же мне не нужно было вести снайперский огонь. «Калашников» в любом случае для такого дела не подходит. С таким же успехом можно удалять аппендицит пилой. «Калашников» хорош, чтобы попугать народ. И я их попугал, это точно. Могу поручиться, что почти все наделали лимонад в простыни. Но только не старик, Вильям.
Приняв положение упор лежа, Джинелли глубоко вздохнул и навел автомат на передние колеса фургона с козерогом. Грохот «Калашникова» разорвал тишину ночи. Огонь завис над кончиком дула, когда обойма — тридцать пуль 30 калибра из патрона длиной с сигару кинг-сайз, каждый снабженный 140 зернами пороха — полетели к лагерю. Передние шины фургона не просто лопнули. Они разлетелись в клочья. Джинелли провел ревущим оружием вдоль всей длины фургона, но по низу.
— Ни одной дырки в человеке, — сказал он. — Взрыл всю землю под машиной, держась подальше от бензобака. Видел когда-нибудь как взрывается фургон? Мне как-то довелось видеть на повороте в Нью-Джерси.
Задние шины фургона взорвались. Джинелли выбросил пустую обойму и вставил следующую.
Послышался шум. Кто-то кричал. Испуганно завопили женщины. Некоторые, Джинелли не мог сказать точно, сколько человек, стали выпрыгивать из фургонов и прицепов. Большинство цыган было в пижамах и сорочках. Все бежали в разные стороны. А потом Джинелли впервые увидел Тадеуша Лемке. Старик выглядел почти комично в развевающейся ночной сорочке. Пряди спутавшихся волос выбились из-под съехавшего набок ночного колпака. Он обошел фургон с козерогом, посмотрел на остатки шин, а потом глянул точно в ту сторону, где залег Джинелли. В горящем взгляде старика ничего комичного не было.
— Я знал, что он не может меня видеть, — проговорил он. — Луна еще не взошла, а лицо и руки у меня были зачернены. Я мог быть только одной тенью среди многих, но… Мне показалось, что цыган увидел меня, Вильям, и это охладило мой пыл.
Старик повернулся к своим людям, которые начали сбегаться к нему, лепеча и размахивая руками. Он закричал на них на романском и указал рукой на табор. Джинелли не понимал языка, но смысл был вполне ясен: «Скройтесь под прикрытие, идиоты».
— Слишком поздно, Вильям, — самодовольно проговорил Джинелли. Он выпустил вторую очередь прямо над их головами. Теперь завизжали все: и мужчины, и женщины. Некоторые попадали на землю и начали ползти, зарываясь головой в землю и подняв к небу зады. Остальные побежали в разных направлениях, кроме того, откуда я стрелял. Лемке уже был на месте, надрывая глотку. Его ночной колпак свалился. Бегуны бежали, ползуны ползли. Обычно, видно, Лемке правил ими стальной рукой, но теперь цыгане были в панике. Прицеп, откуда я прошлой ночью утащил пиджак и тапочки, стоял рядом с фургоном. Я вставил третью обойму в АКМ. А потом снова открыл огонь. Прошлой ночью в этом фургоне никого не было и, судя по запаху, я решил, что и сегодня там никого не будет. Тот прицеп я прикончил. Я хочу сказать, я стер его с лица земли… АКМ-47 — очень гадкое оружие, Вильям. Люди, которые насмотрелись фильмов про войну, думают, что автоматическое оружие оставляет в теле аккуратную линию дырок, но это не так. Все происходит быстро, грубо и без всякой аккуратности. Сначала вылетели стекла и вогнулась внутрь стенка, потом пули подхватили ее и унесли прочь. Все шины взорвались. Я не видел, как льется вода из радиатора, я слышал. Когда кончилась обойма, этот сукин фургон выглядел так, будто на всем ходу влетел в каменную стенку. Все время, пока вокруг летали куски металла, старик даже не шелохнулся. Только смотрел на пламя из дула, чтобы послать за мной людей, если я буду глуп и останусь ждать там, чтобы он смог собрать отряд. Я решил исчезнуть раньше.
Джинелли побежал к дороге, пригибаясь, как солдат второй мировой, наступающий под огнем неприятеля. Оказавшись там, он разогнулся и побежал со всех ног. Он миновал первого охранника, к которому приложился прикладом, едва бросил взгляд в его сторону. Но когда добрался до места, где оставил парня, слушавшего музыку, задержался и перевел дыхание.
— Отыскать его было не трудно даже в темноте, — сказал Джинелли. — Я услыхал шорох травы и потрескивание сучьев. А когда подошел поближе, то услышал и его самого — «ух-ух, ох-ох».
Лемке сумел проползти четверть толщины дерева, к которому был приклеен. Конечным результатом стало только то, что он запутался еще больше. Наушники слетели с головы и висели на шее, на проводе. Когда он увидел Джинелли, то прекратил вырываться.