— Значит, это ты работаешь на эту свинью, — проговорила она. — Ханс сатте сиг па…
— Говори по-английски, шлюха, — сказал Джинелли почти небрежно, и она дернулась, словно он дал ей пощечину.
— Не смей называть меня шлюхой, — прошептала она. — Никто не смеет называть меня шлюхой. — Ее руки, сильные руки, согнулись, пальцы сжались клешнями.
— Когда ты называешь моего друга Вильяма — свиньей, я называю тебя — шлюхой, а твоего отца — жополизом, — спокойно сказал Джинелли. Он увидел, как губы ее исказились в оскале, и ухмыльнулся. Что-то в его ухмылке заставило ее вздрогнуть. Она не то чтобы испугалась, но какое-то понимание появилось, понимание того, с кем она имеет дело.
— Ты что, думаешь, это игра? — спросил он. — Вы прокляли человека с женой и ребенком… и по-вашему это — игра? Вы думаете, он сбил эту женщину, твою бабку, умышленно? Заключил на нее контракт? Ты думаешь, Мафия решила объявить контракт на твою старую бабку? Дерьмо!
Девушка заплакала от бешенства и ненависти.
— Я знаю, чем он занимался в машине со своей женой, когда переехал ее на улице! А потом они… они отмазали все в суде. Но мы о нем позаботились. А ты будешь следующим. Неважно, что…
Он сбросил пальцем крышку с банки, и ее глаза впервые глянули туда. На банку он и хотел обратить ее внимание.
— Кислота, шлюха, — сказал Джинелли и выплеснул содержимое бутылки ей в лицо. — Посмотрим, скольких людей ты убьешь своей рогаткой, когда выгорят твои глаза.
Она тонко, протяжно вскрикнула, схватившись руками за лицо, но слишком поздно. Она упала на землю и Джинелли поставил ей на шею ботинок.
— Закричишь, и я убью тебя. Тебя и первых трех твоих приятелей, которые попадутся мне на глаза. — Он убрал ботинок.
— Пока это была пепси-кола.
Цыганка встала на колени, глядя на него сквозь расставленные пальцы. Точное, почти телепатическое чувство подсказало Джинелли, что она не нуждается в его объяснениях. Она знала, знала почти в тот же момент, несмотря на пощипывание кожи, что это не кислота. Мгновение спустя… едва не опоздав… он понял, что сейчас она кинется на него.
Когда она прыгнула кошачьим движением, он шагнул в сторону и ударил ее в бок. Ее голова ударилась о хромированную кромку открытой дверцы машины, и она сползла на землю бесформенной грудой, со стекающей по безупречной щеке струйкой крови.
Джинелли склонился над ней в уверенности, что она потеряла сознание, и она с шипением накинулась на него. Одна рука прочертила глубокую царапину у него на лбу, другая разорвала водолазку, разодрав кожу. Джинелли зарычал и опрокинул ее. Он уперся револьвером ей в нос.
— Давай еще, если хочешь напороться на это? Хочешь? Давай, шлюха! Ты испортила мне лицо! Я с радостью увижу, как ты это сделаешь.
Она лежала без движения, глядя на него глазами, которые сейчас были темны, как смерть.
— Ты бы это сделала, — сказал он. — Если бы это касалось только тебя. Ты бы снова прыгнула на меня. Но ведь это может убить его, верно? Убить старика?
Она молчала, но на мгновение свет мелькнул в глубине ее глаз.
— Что ж, тогда призадумайся, что случилось бы с ним, если бы это действительно была кислота? Задумайся, что станет со стариком, если я действительно плесну кислоту в лица тех двух парнишек в пижамах. Я мог бы это сделать, шлюха. Я мог бы сделать это, а потом вернуться домой и с аппетитом поужинать. Посмотри мне в лицо, и ты поймешь, что я мог бы это сделать, — и он наконец увидел замешательство, первые признаки того, что могло бы быть страхом, но страхом не за себя.
— Халлек проклял вас, — сказал Джинелли. — И этим проклятьем стал я.
— Пое…ь его проклятье, этой свиньи, — прошептала она и вытерла кровь с лица презрительным взмахом пальцев.
— Он сказал мне не причинять никому вреда, — продолжал Джинелли, будто и не слыша ее. — И я не причинял. Но это кончается сегодня ночью. Не знаю, сколько раз твой старый хрыч проделывал такое безнаказанно раньше, но в этот раз ему это не сойдет. Скажи ему это опять. Скажи, что к нему обращаются по-человечески в последний раз. Вот. Возьми.
Он вложил ей в ладонь клочок бумаги, на котором был написан телефон «безопасной будки» в Нью-Йорке.
— Ты позвонишь по этому телефону сегодня в полночь и скажешь о решении своего старика. Если тебе понадобится ответ, позвонишь по тому же телефону два часа спустя… если, конечно, ответ будет… Вот и все. Так или иначе, дверь закроется. После двух часов по этому номеру никто не поймет, о чем это ты говоришь.
— Он никогда не снимет проклятие.
— Что ж, может, и так, потому что твой брат вчера сказал мне то же самое. Но это ваше дело. Просто, будь со стариком откровенна, и пусть он сам решает, что ему делать, только постарайся убедить его, что в случае, если он скажет «нет», начнется настоящее «буги-вуги». Ты будешь первой, потом двое близняшек, следующим первый, на кого мы сумеем наложить руку. Передай это ему. А теперь залезай-ка в машину.
— Нет!
Джинелли закатил глаза.
— Ты не собираешься поумнеть? Я только хочу быть уверен, что у меня будет достаточно времени убраться отсюда без двенадцати копов на хвосте. Если бы я хотел убить тебя, я бы не передавал послание.
Девушка поднялась на ноги. У нее, наверное, кружилась голова, но она сумела сделать это. Она забралась на мое место за рулем, а потом передвинулась на сиденье пассажира.
— Дальше, — Джинелли вытер кровь со лба и показал ей окровавленный палец. — После этого я хочу, чтобы ты прижималась к той дверце, как девственница на первом свидании.
Она отодвинулась вплотную к дверце.
— Хорошо, — похвалил Джинелли, забираясь в машину. — Там и оставайся.
Джинелли вывернул на Финсон-Роуд, не включая огней. Колеса бьюика заскользили по траве, и Джинелли переключил скорости рукой с пистолетом, краем глаза заметил движение цыганки и направил оружие на нее.
— Неверно, — сказал он. — Не шевелись. Совсем не шевелись. Поняла?
— Я поняла.
— Хорошо.
Он проехал по дороге тем же путем, каким приехал сюда, наведя на нее пистолет.
— Всегда одно и то же, — горько сказала она. — Даже за крошечную справедливость нам приходится платить огромную цену. Он твой друг, эта свинья Халлек?
— Я уже говорил, чтобы ты не называла его так. Он не свинья.
— Он проклял нас, — проговорила она с некоторой долей изумления и презрения. — Передай ему от меня, что Господь проклял нас задолго до того, как появился кто-то из его племени.
— Прибереги это для официальной статистики, крошка.
Цыганка замолчала. За четверть мили до карьера гравия, где покоился Франк Спертон, Джинелли остановил машину.
— Хорошо. Теперь вылезай и убирайся.
— Конечно, — она посмотрела на Ричарда своими бездонными глазами. — Но есть еще одно, о чем тебе следует знать, мистер. Наши дороги еще пересекутся. И когда это произойдет, я тебя убью.
— Нет, — возразил он. — Ты не станешь меня убивать. Потому что сегодня ты мне обязана жизнью. А если этого недостаточно для тебя, неблагодарная сука, то добавь жизнь своего брата за прошлую ночь. Ты можешь говорить, что вздумается, но ты не представляешь, как обстоят дела. У меня есть друг, которым можно играть в воздушного змея, если привязать бечевку к его поясу. А что есть у вас? Я скажу. У вас есть безносый старик, который наложил на моего друга проклятие, а потом удрал, словно шакал.
Теперь она плакала. Плакала мучительно. Слезы стекали по ее лицу потоками.
— Ты хочешь, чтобы бог оказался на твоей стороне? — спросила она голосом таким хриплым, что слова были почти неразличимы. — Это то, что я услышала? Тебе придется гореть в аду за такое богохульство. Разве мы шакалы? Но если это и так, то такими нас сделали вы, люди, похожие на твоего друга. Мой прадед говорит, что проклятия нет, а есть только зеркала, которые мы подносим к душам мужчин и женщин.
— Убирайся, — сказал он. — Мы не можем говорить друг с другом. Мы даже не можем слышать друг друга.
— Верно.
Она открыла дверь и вышла, но, уходя, она прокричала:
— Твой друг — свинья, и он умрет худым!
— Но я так не думаю, — сказал Джинелли.