В другом углу, на возвышении из деревянных табуреток, сидел От-лукавого в какой-то белой мантии с бумажной короной на голове. Около него, по бокам, стояли, в качестве телохранителей, Атрахман и Дышло.
— Мои верные телохранители, приведите ко мне грешника Сорочью Похлебку,— отдавал приказание От-лукавого.
Верные телохранители отправлялись в коридор и через минуту на двух шнурках приводили самую большую крысу, какую только можно было найти в бурсацкой кухне. Крысу привязывали к столу.
— Грешник, как тебя зовут? — спрашивал От-лукавого.
— Сорочья Похлебка,— отвечал за крысу Патрон.
— Чем занимаешься?
— Грызу экземпляры, а в свободное время напрасно беспокою учени¬ков Пропадинского училища. Ловлю их в табаке и водке, ставлю едини¬цы из катехизиса Филарета, а потом дую их на все корки.
— Иногда не врешь ли?
— Постоянно вру, ваше королевское величество... Обманываю отца Мелетия, будто все знаю, что делается в училище; беру взятки с богатых попов, с купца, который доставляет харчи, с жида, который шьет бурса¬кам одежду,— со всех беру, и еще, кроме того, обкрадываю столовую. Говядину и масло ем сам, а бурсу кормлю пустыми щами и экземпля¬рами.
Король на минуту задумывался, а потом обращался к верным тело¬хранителям:
— Мои верные телохранители, что мне делать с грешником Сорочьей Похлебкой, который хуже Гришки Отрепьева и Стеньки Разина?
— Ваше королевское высочество, прикажите казнить Сорочью Похлебку! — в один голос отвечали верные телохранители.
— Отведите Сорочью Похлебку на лобное место и прикажите моему палачу Ваньке Каину закатить грешнику полтораста горячих, а потом четвертовать.
Крысу торжественно отводили на место казни, а король снимал свою мантию и корону и вмешивался в остальную публику. Крысу привязывали за четыре лапы к «деревянной кобыле», а потом королевский письмово¬дитель Шлифеичка прочитывал королевский указ:
«Грешник Сорочья Похлебка приговаривается его королевским вели¬чеством к смертной казни, во-первых, за то, что питается бурсацкими экземплярами, во-вторых, за то, что берет взятки, в-третьих, за то, что всем врет, и, в-четвертых, за то, что постоянно беспокоит наше королев¬ское величество разными неприятностями. Приказываем нашему коро¬левскому палачу Ваньке Каину закатить Сорочьей Похлебке полтораста плетей, а потом четвертовать».
Публика в немом ожидании не смела дохнуть. Ванька Каин раз¬глаживал рыжую бороду, замахивался плетью и неистовым голосом кричал:
— Берегись, соловья спущу!..
Конечно, крыса издыхала от первых десяти ударов, и четвертовать приводили свежую. Епископ производил операцию четвертования по всем правилам искусства: отрезывал перочинным ножом одну лапу за другой, наслаждаясь жалобным писком обливавшейся кровью крысы. Публика упивалась этим кровавым зрелищем и иногда приходила в такой восторг, что требовала казни еще нескольких грешников. Раз таким образом был казнен годовалый щенок, а в другой — Епископ с живой кошки содрал всю кожу.
Эти кровавые зрелища нравились бурсе гораздо больше «Царя Мак¬симилиана» и «Разбойников». Страдания живого существа приятно воз¬буждали притупившиеся чувства бурсы. Маленькие бурсаки получали здесь первые уроки, что им следует делать, когда они сделаются боль¬шими бурсаками. Едва ли можно было придумать более удачную систему воспитания.
За вычетом этих немногих удовольствий, все свободное время бурсы всецело уходило па борьбу с начальством, то есть Сорочьей Похлебкой. Это была подземная борьба, борьба слишком неравная, и все-таки бур¬са постоянно выходила из нее победителем. Нужно сказать, что весь строй бурсы сложился под давлением одной исключительно идеи, именно: идеи вечной войны против начальства. В этом духе воспитывались де¬сятки поколений, и, нужно отдать справедливость бурсацкой выправке, ябедники являлись такой же редкостью, как белые воробьи.
Сорочью Похлебку бурса особенно ненавидела, ненавидела, как один человек. И знала же бурса своего врага, решительно знала все, что можно знать о человеке, и прежде всего, конечно, слабости и смешные стороны. До Сорочьей Похлебки был инспектором какой-то отец Игна¬тий, пьяница и зверь, но бурса относилась к нему снисходительнее. Она чувствовала и ценила в отце Игнатии цельного человека, уважала за характер.