— Ходи, ходи...— не спускал глаз с противника Тимофеич, застыв в одной позе, точно он делал стойку,— вот мы тебе напишем, ходи-ка. Ты только попробуй нос показать, мы ее сейчас по усам.
— Куда тебе, Тимофеич, рылом не вышел.
Тимофеич умел так держать своего партнера, что в
проигрыше и выигрыше, с хорошими и худыми картами, последний находился всегда в осадном, несколько стесненном положении, а Тимофеич играл роль осаждающей стороны, не разбирая карт и заливаясь хохотом.
— Ты только нос покажи...— угрожал Тимофеич, замахиваясь картой.
— И покажу...
— И покажи...
— А этого хочешь...
— А этого...
— Смажу я тебе салазки-то, Тимофеич.
— Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с...
— Сделай лошадь, подкуй малость...
— Тимофеич! Зачем же ты исправника-то запускаешь...— закрывал Ляпустин свои карты от Тимофеича.
— Есть у него валет пик или нет...— приставив палец к своему носу, раздумывал в свою очередь Тимофеич.
— Конечно, есть.
— Ну, была не была, двух смертей не будет...
— Погубил ты, Тимофеич, свою голову по-напрасному...— смеялся Ляпустин, покрывая десятку пик валетом.
— Эх, ешь тебя мухи с комарами,...— крутил Тимофеич своей головой.
— Ты, Тимофеич, мотай себе на ус, дело-то это разжевать тебе придется.
— Та-та-та!..— защелкал языком Тимофеич,— теперь-то ты попал мне в руки, голубчик: этих-с...— Тимофеич ударил по столу бубновым королем.
— Это мы примем.
— Давно бы так, а то я не я, нет лучше меня. Вспоминай, как мыши кота хоронили.
— Как слово сказал, так и сказал.
— Мы скажем... вот с этого боку пощупаем тебя... Ага!
— Да ведь и мы не лыком шиты...
— А мы простоваты с правого уха.
— Сие не подлежит сомнению,— сказал апостол Павел.
— Не заглядывай — тосковать будешь.
— Как-нибудь благодаря солдату.
— Э-э!.. Малина-голова, куда это подбирается.
— На ваш счет хочем проехать.
— Ну, это еще в трубе углем писано.
— А это писано на стене мелом.
— А это на воде вилами.
— А это по усам.
— Л это по шапке.
— А это по мордасам.
— А это, что так жадно глядишь ты на карты.
— Отрекаешься ли ты от сатаны и всех действий его.
— Ага!.. Поздравляю, милостивейший государь!..— брал Тимофеич последнюю взятку.
— Ну, черт с тобой.
— Что, милый, набрил загривок-то я тебе здорово.
— Да я так играл, шутя.
— То-то, мы все по форме любим...— смеялся Тимофеич, сдавая карты,— мы откровенно по-русски, прямо по рылу...
Дни перемешались между собой, пьянствовали с утра до ночи. Физиономии припухли, головы трещали, глаза были налиты кровью.
— Эх вы,— смеялся над ними Лука,— как мухи ползают иль как рыба окормленная. Шут вас задери, кутье-хлебы. Пороть бы вас надо за эдакие дела, с солью пороть, как астраханских селедок. Вон наш брат, выпил полштофа — хорошо, выпил еще полштофа — весело, еще полштофа — тут как в царстве небесном. А эти, кутьехле-бы проклятые, выпьют четвером крохотную рюмочку наливки и сейчас с ума сойдут. Чему это только вашего брата столько лет в семинарии-то учат.
— Лука ты Лука, чалая твоя борода, рассудил ты, ровно размазал, да толку-то мало. Знаешь, сколько я сегодня выпил, и ни в одном глазу, по одной половичке пройду.
— Знаем мы вашего брата, вам кутью хлебать, а не водку пить.
— Ты, Лука, пей, пока у тебя пуп не почернеет,— это будет по-нашему, а то выпьет на грош да жену изобьет на два рубля.
В каком-то тумане проходило все время, чисел не было, дни трудно было отличить от ночи. От пьянства или простуды у меня начала побаливать грудь. Тимофеич заходил к нам, качал головой, глядя на наше житье, и у него тоже шли праздники.
— Только вот,— самым серьезным образом расспрашивал он меня,— говорят, будто от пьянства рак в желудке делается.
— Да, говорят, делается.
— У меня всегда с похмелья бывает брюхо горячее, это не знаешь, от чего?
— Не знаю.
— Я уж думаю, Коля, не рак ли это...
— Может быть и рак...— смеялся я над опасениями Тимофеича.
— Брошу, Коля, я эту водку. Да и давно бы бросил, да вот проклятые вечеринки попутали совсем. В одно место зовут, в другое, увезут, привезут; на память денег дадут.
— А ты брось музыку-то.
— Да как ее оставишь: тут Федор, Ховря... Не хочешь да выпьешь, а там и пойдет писать губерния.
— Укрепись.
— Укрепитесь-ка сами сначала,— смеялся Тимофеич, поглядывая на нас.
Прошли святки, приехали семинаристы из родительских домов, начались поздравки с праздником, и пошло опять пьянство пуще прежнего. Миша перешел с нашей квартиры. Иван вместо переплетства взялся теперь за французский язык, для которого он пожертвовал даже своими цифрами. И научившись, Иван не оставлял французского языка, так что русского слова бывало едва добьешься от него. Пьянство на нашей квартире стояло невообразимое, денег у нас больше не было, принялись закладывать движимое имущество. С утра до ночи водка не сходила с нашего стола, одни гости приходили, другие уходили, а с гостями заодно и мы выпивали и закусывали. Дело кончилось тем, что Иван захворал и ушел в больницу, где ему всю грудь залепили пластырем. Я дол-