Через минуту одна белая фигура за другой прицеливались к форточ¬ке, а Патрон до того натянулся, что совсем опьянел.
— Важнецкая крупка,— молодцевато проговорил он, пошатываясь и сплевывая на сторону.
После курения у форточки бурсацкие головы приятно кружились, и никому не хотелось поднимать снова разговор об ожидаемой порке.
— Окно бы отворить, братцы...— проговорил От-лукавого, сидя на своей койке в старческой позе.
Шлифеичка распахнул среднее окно, из которого виднелся клочок неба и уголок Пропадинска. Кой-где в мещанских домиках слабо мига¬ли желтые огоньки. Картину рассыпанных построек замыкала небольшая Вшивая горка, которая стояла уже в предместье; солдатские казармы выделялись желтой расплывшейся линией. Ночь была лунная, тихая, с легкой изморозью. Такие ночи в Западной Сибири необыкновенно хороши.
— Вакат скоро...— задумчиво проговорил От-лукавого, заглядывая в окно.
— Як тетке поеду,— весело отозвался Патрон.— Она меня давно зовет...
— Да ведь у тебя нет никакой тетки? Ты как-то говорил...
— Как нет? Вот тебе раз... Да еще целых пара: выбирай любую да лучшую.
— Да не ври ты, Патрошка,— усовещивал какой-то голос из глубины Лапландии.— По крайней мере расстегнись, а то ворот лопнет от вранья-то...
— Я?! Врать?! Ей-богу, две тетки,— с азартом уверял Патрон, бол¬тая руками.— Одна за дьяконом в Шляповом, а другая вдова... Я к дья¬кону поеду. Мы с ним и шкалик раздавим и всякое прочее. Отличный дьякон... Его еще в прошлом году лошадь ушибла. И черт его знает, как его угораздило: в висок задней ногой угадала!
Вся бурса доподлинно знала, что нигде такого «отличного дьякона» не существовало, но Патрон в настоящую минуту был глубоко убежден в его существовании и приготовился со всеми подробностями расписать своего мнимого родственника.
— Вот Епископу хорошо,— прервал вранье Патрона сосредоточенный Дышло.— Он каждый год ездит... Атрахман тоже. Нынче поедешь, Атрахман?
— Конечно, поеду... У меня двоюродный брат попом в Ключиках. Отличное село.
Бурса отдалась соображениям о предстоящем вакате, хотя все были круглые сироты, которым носу некуда было показать. Весенняя ночь рас¬шевелила воображение, и действительность пополнилась вымыслами. Са¬мые счастливые из разговаривавших, Епископ и Атрахман, прежде чем отправиться на лето к своим родственникам, долго раздумывали каждый раз о том, не лучше ли остаться в бурсе. Но училище так опротивело
всем, что уже одна перемена места являлась спасением. Дышло, От-лукавого, Шлифеичка и Патрон были круглыми сиротами и со дня поступления в бурсу совсем не расставались с училищем. Они теперь вспоми¬нали разные обрывки из детской жизни или мечтали о будущем. Даже жалкое детство, проведенное по заугольям у разных дальних родственников, теперь являлось в самом радужном свете. Дети богачей, вероятно, не вспоминают с таким удовольствием свое довольное, усыпанное игруш¬ками детство.
— Я в дьякона поступлю,— фантазировал Патрон.— Дьякону всегда лучше жить, чем попу. Попа с требой таскают, поп подавай отчет благо¬чинному — везде отдувайся, а дьякон — вольный казак. Он и хозяйством может заниматься, лошадей держать...
— А ты дьяконицу выбирай, Патрон, толстую,— советовал Шлифеич¬ка,— чтобы спина у ней желобом... Хе-хе!.. Помнишь, там в малиннике была одна нимфа?..
— Лучше всего на купчихе жениться,— продолжал Патрон,— лежи себе на печи да ешь пироги. Меня Сорочья Похлебка выключит скоро, я и женюсь... Он думает, что я пропаду без него. Хе-хе... Мы вот что сделаем с тобой, От-лукавого: женимся на двух сестрах. Ей-богу!..
Бурса вообще любила поговорить о женщинах. Главными аматерами являлись Епископ и Атрахман; Дышло смотрел на женщин с хозяйствен¬ной точки зрения, как на очень полезную живность. Патрон и От-лука¬вого являлись рассказчиками самых пикантных анекдотов о женщинах, причем добрую половину прибавляли от «собственного чрева». Между прочим, они любили уснастить речь кой-какими эпизодами из собственной тревожной жизни, героинями которых являлись кухарки и горничные Сорочьей Похлебки, а местом действия — училищный двор и небольшой садик за инспекторским флигелем. Такая ограниченность в пространстве и слишком однообразный состав женских персонажей ничуть не мешали быть этим рассказам такими забавными, что вся бурса каталась от раз¬биравшего ее смеха, особенно, когда на сцене появлялся Сорочья Похлеб¬ка, конечно, в роли жестоко одураченного субъекта.
Один Шлифеичка представлял в этом случае исключение из общего правила, потому что женщины как-то не вязались с тем миром открытий и изобретений, в котором он жил.