— Прежде жить было не то, что нынче,—говорил Рязанов,— нынешние архиреи над каждым грошем дрожат. Бывало в поездку с архиреем отправляемся, гарцуем все лето напролет. Архирей Феофилакт маленьких любил: «Юность, юность...»— гладит, бывало, нашего брата по голове, набивая карманы конфетами. Феофилакт любил, чтобы хор певчих был у него в исправности, голоса были подобраны, пели отлично. А в этих поездках — разливное море, гарцуем-гарцуем, просто, наконец, надоест все. Иногда останавливаемся на отдых в лесу где-нибудь, раскинут ковры, зажгут костры, закуски, выпивки, песни. «Юность, юность! Веселитесь...» — бормочет Феофилакт, поглядывая на нас, а мы гарцуем во вся тяжкие. Приедет куда в село, встречают с колокольным звоном, поп выйдет навстречу с крестом, дрожит, бедняга, а тут уж закуска готова. Призовет нас к себе в комнату Феофилакт, где приготовлен десерт для него: «Юность, берите...» — мы бросимся, куча мала, крик, шум, гвалт. Феофилакт хохочет: «Юность, юность...» Из поездки я, маленький певче-лик, привозил рублей тридцать-сорок, а которые побольше— сто-полтораста. А все с попов бедных дерем бывало, удержу нет, давай, где хочешь бери. Кожилится-кожилит-ся, кряхтит какой-нибудь батька, а потом и расступится... Другие попы хуже нищих: плачется-плачется, канючит, веньгает, прослезится даже, а глядишь и раскошелится, вытащит красненькую. Эти архирейские — настоящие собаки: с каждого пономаря сдерут, как ты тут не отвертывайся.
— А какие прежде рекреации задавали...— вздыхал Рязанов.— Бывало летом объявят рекреации. Человек триста семинаристов, полтораста уездников, профессора, учителя, всякое начальство, крупное и мелкое, отправятся в лес, куда-нибудь к речке. Бывало двинемся по го-
роду целым войском, за нами тянутся торговцы, торговки, купцы приедут. Раскинут палатки, начнется торговля, под видом кислых щей да квасу продают наливки, водку, ром, что душе угодно. Профессора да начальство захватят всякой провизии с собой и поместятся где-нибудь в тени, под леском у речки. Архирейский хор соединится с семинарским, и грянут вместе, тут же музыканты, ну, просто душа с радости хочет выскочить. Профессора подтянут нам, Максим впереди всех заносится тонким-претонким тенорком, только борода трясется. Приедет ректор, певчие грянут. тебя ЛЮ£ИМ cepfle4HOf
Наши зажег ты сердца,
Будь нам начальником вечно.
Мы в тебе видим отца...
Другие подпевают вместо «отца» — подлеца, все сходит за чистую монету, не разберешь, кто о чем орет. Начнется угощение, профессора раскошеливаются, начнут бросать пряники ящиками. Костры горят, музыка гремит, песни, начинается пляска. Семинаристы некоторые приходят на рекреацию в красных рубахах и шароварах — это плясуны: разобьют круг, а в средине запустят трепака. Купцы тряхнут монетой, вместо щей подадут семинаристам в бутылках водку, и пошла писать. Начальство ничего не замечает, потому рекреация, во-первых, во-вторых, сами напиваются до положения честных риз. Бывало как все подопьют, сейчас и затянут:
Максимко — вор,
Максимко — плут,
Максимушко добрый человек,
Максимко с приятным животом.
Максимка будто не понимает, профессора подсмеиваются.
Максимушко по горенке похаживал.
А я, молода, молчу, все смалкиваю.
Пусть Максимушко натешится.
Душа-радость нагуляется!
Вор Максим,
Плут Максим,
Максимушко добрый человек,
Максимушко с приятным животом. Максимушко к кроватушке приближается,
А я, млада, молчу, все смалкиваю.
Пусть Максимушко натешится.
Душа-радость нагуляется...
Плут Максимка,
Вор Максимка...
Профессора хохочут, семинаристы хохочут, а Максимко стоит да теиорочком своим подхватывает.
— Ну, и напьются же все на этой рекреации — уму непостижимо, кажется, единой души живой не найдется.
Как-то мне пришлось везти с этого попоища профессоров по домам. Дело было так, что кучер ректорский напился с радости, везти некому, я забрался на козла, благо покататься на ректорской лошадке. Профессора пьяны, сидеть нс могут, шагов пять проедешь, кто-нибудь свалится — поднимаешь, садишь — возни пропасть. Бились-би-лись таким манером, дело плохо, вижу, эдак, пожалуй, не уедешь. Веревку какую-то отыскал, да ею и привязал рабов божиих к тарантасу, так и привез их домой, а то бы не довезти ни единого человека. Смех и горе с ними, дорогой-то: один поет, другой кричит, третий ругается, четвертый непременно хочет плясать. А семинаристы пьянствовали всю ночь напролет. Везде огни, палатки, народу куча, словно какой лагерь. Как лишнее начальство поубралось, явились откуда-то какие-то девки, ну тут началась такая история, что верст на десять, может, гул один было слышно. Разбредутся парочки по кустам, а около костра музыка, пляска, борьба, кулачный бой. А утром у всей семинарии голова трещит с похмелья, классов нет, начальство глаз не показывает, а семинаристы рады случаю — давай пьянствовать другой день, да так всеобщий кутеж и стоит почти целую неделю.