— Отлично тогда было...— вспоминает Крутояров.— С чего это они вздумали отменить эти рекреации, всего ведь год назад тому они были еще. Приехал новый ректор в семинарию, вот и отменили.
Тимофеич приехал двумя годами раньше нас в семинарию и застал еще в живых эти знаменитые семинарские рекреации; мы же их не застали. Рязанов и Крутояров учились в духовном училище, которое находилось в самом здании семинарии, а потому рекреации давали и семинаристам, и уездникам.
Вольное было время, дедовщиной, стариной веяло от него, когда живали деды веселей своих внучат.
Я маленьким был очень религиозен, в училище эта религиозность меня не покидала, теперь никак не могу припомнить тот момент, когда совершился переворот в моих религиозных убеждениях. Помню только, что сойдясь с Рязановым, я вел себя уже как атеист. Этот атеизм был, конечно, полудетским, неосмысленным, но почва была, и мы с Рязановым целые дни проводили в диспутах богословского характера. Мы разбирали подробнейшим образом самые запутанные вопросы, которые особенно ставили нас в тупик. Первое, что было предпринято, это отрицание бытия божия.
— Вот только эти мощи...— смущался я каждый раз, вспоминая о слабом пункте моего отрицания.
— Да что мощи,— болтал ногами Рязанов,— мощи восковые.
— Да ведь ты не видал?
— Не видал, а знаю.
— Откуда же это знаешь?
— Да уж знаю, люди сказывали.
— А знаешь, что мощи пересматривают через известный срок, перекладывают из одной раки в другую.
— Знаю и это, мудреного тут ничего нет. Живет какой-нибудь угодник, молится, постится, плоть свою истязает, ну и останутся от угодника одна кожа да кости. Чему тут сохнуть-то. А то есть земля такая, положат в нее мертвого, он не портится. Кажется известковая земля...
— А все-таки люди-то перекладывают...— не убеждался я.
— Кожу да кости перекладывают, что им сделается.
— Ты прикладывался к мощам-то?
— Прикладывался, какое-то черное пятно.
Так вопрос о мощах и остался открытым, хотя другие были решены в положительном смысле. Крутояров безучастно относился к нашим спорам.
— Есть бог — хорошо, нет бога — тоже хорошо...— рассуждал Крутояров.
Глотов защищал бытие божие, обзывая нас дураками и безбожниками.
— Рече безумен в сердце своем — несть бог...— поражал он нас.
— Не всякому слуху, Васька, верь...
По вечерам Глотов подолгу молился перед иконой, поставив с собой маленького брата; мы в это время обыкновенно были уже в постелях.
— Молись, Васька, пуще. Нет бога кроме бога, а Магомет — пророк его...— поощрял Рязанов, запуская клубы дыма,— твое дело плохое.
Глотов откладывает поклоны в землю. Крутояров ходит из угла в угол по комнате.
— Васька этот боится смерти пуще всего,— смеялся Рязанов над молившимся Глотовым,— оттого он и молится прилежно. Его тоже не скоро надуешь. Мы как-то жили на квартире около гробовщика, в семинарию ходить приходилось около его лавки, где выставлены были всякие гробы на вид; 1Васька всегда проходил мимо и глазом навести боится. А теперь он за ангельников своих молится. Васька, перестань ты понапрасну время терять, читай уж лучше Дон-Кихота.
Глотов читал Дон-Кихота несколько месяцев после молитвы вечерней, сосредоточенно перелистывая одну страницу за другой. Он и к легкому чтению относился с таким же серьезным вниманием, как к греческим и латинским спряжениям и алгебраическим формулам. Вообще, за что ни брался Глотов, он ко всему относился серьезным образом, что составляло отличительную черту его характера.
Время шло к масленице. У хозяйки завязалась свадьба. Женихом был какой-то молодой приказный, с бледной поношенной физиономией. Невеста, русоволосая девушка с серыми глазами, части оставалась наедине со своим женихом, и нам приходилось иногда выслушивать длинные разговоры, так как наша комната отделялась от хозяйской всего тонкой дверью.
— Ты, Саня, любишь меня?..— спрашивал в десятитысячный раз запьяневший приказный, наливая рюмку.