— Плохи дела в Испании, как раз, пожалуй, и смажут...— волновался Крутояров преимущественно за греческий язык, который представлялся ему некоторым камнем преткновения.- - Кажется, чего ты хоть скажи, сделаю, только бы не этот раепроанафемскнй греческий язык.
— Ничего, Нафанаил Васильевич, посидишь за разной мудростью. Посверлишь, ибо корень учения горек, а плоды еше горше.
— Да вот теперь словесность: любо-дорого. Что такое наука? Наука—умственная картина предметов нашего познания или система понятий и мыслей. Что такое дух народа? Дух народа составляют: во-первых, его религия, во-вторых, запас умственных знаний, в-третьих, нравственный характер и, в-четвертых, его язык. Отсюда...
— Ты это по писанному, как по сказанному, а нет, ты скажи-ка мне все это своими словами?
— Вот на экзамене и скажу.
— Знаю, как скажешь. Помнишь, как в уездном училище зубрили. iBonpoc: как подразделяются тела мира видимого? Ответ: тела мира видимого подразделяются на твердые, жидкие и газообразные... р... р... р... р... то-то-то. Ровно головой по ступенькам покатишься. Впрочем, как говорит Макшим перед приездом ревизора: свинья не выдаст, бог не съест.
— Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его...— поднимал Крутояров глаза к небу.— Да воскреснет бог и расточатся врази его...
— А я так думаю, что черт с ними совсем: переведут —г хорошо, не переведут — тоже хорошо.
— Хорошо поешь, где сядешь.
Начались экзамены, мы превращались, как хамелеоны, из одного цвета в другой: то классики, то математики, то историки, то риторы, то теологи. По всем предметам дело шло сносно, только у священника математических наук мы все провалились, 'получив по единице, что немало огорчило нас, но, с другой стороны, из всего класса, больше сотни человек, удовлетворительный балл по алгебре получили кажется человек шесть, остальные ничего не знали. Я, например, не мог победить алгебраическое умножение, Рязанов тоже что-то в этом роде, а бедняк Крутояров потерпел самое ужасное поражение. Дело в том, что во время экзамена была задана алгебраическая задача, которую все обязаны были разделать. Крутояров по алгебре не знал ровно ничего, но ему помог Иван, и Крутояров своим отличным почерком переписал ее и подписал свою фамилию. Вызвали, предложили разделать на доске заданную задачу.
— Да она у меня уже разделана...— воспользовался Крутояров случаем и подсунул только что переписанную набело задачу.
— А хорошо... А прекрасно... г. Крутояров... а вы отлично...— бормотал профессор замковской церкви, проверяя задачу.
— А сделайте, потрудитесь, еще раз нам на доске ее,— предложил инспектор.
— А для чего, а для чего...— ежился профессор, ставя на задаче пятерку...— а он знает... отлично.
— Что же? Его при нем и останется,— настаивал инспектор,— а мы поучимся...
Несчастный Крутояров писал ряды букв и знаков, но ничего не мог сделать, и красный, как рак, стоял у доски, кусая губы.
— А списал... а списал...— метался профессор, перечеркивая пятерку на единицу,— а нехорошо... а ничего не знает.
— Ага!— язвительно улыбался инспектор, поглядывая из-за своих очков на Крутоярова, любуясь его конечным истреблением.
Уничтоженный и разбитый в прах, возвратился Крутояров за парты, но скоро ободрился, видя такое же крушение своих ближних.
Экзамены кончились, мы с замиранием сердца ожидали решения нашей участи.
— У тебя, Крутояров, наверно, желудочное трясение делается...— смеялся Рязанов.
— Не то чтобы очень сильное, а вот под коленками сдыхать не дает. Это точно.
— Не трусьте вы, не трусьте, переведут вас всех,— заверял нас всех Тимофеич.
— Ну, это старуха-то еще надвое сказала.
— А давайте пари!
— Что пари, знаешь пословиц}': спорь до слез, а об заклад не бейся.
Но Тимофеич не успокоился до тех пор, пока не заключил со мной такого условия, что, если я перейду во второй класс, то обязуюсь ему, Тимофеичу, штоф водки.
Поздно вечером собрались члены Семинарского правления решать нашу участь. Долго мы ходили кругом семинарии, дожидались, когда объявят, наконец, списки. Около двенадцати часов вынесли списки; Крутояров, Рязанов и я были переведены во второй класс.
— Ну, не говорил ли я тебе?! Не говорил ли, а?— немилосердно тряс меня Тимофеич, точно он отца родного нашел.
Штоф был распит, Тимофеич как ни в чем не бывало отправился в семинарию, Рязанов долго говорил и спорил со мной, с Крутояровым сделалось дурно, он в одном халатике отправился гулять по городским улицам. Я ничего не пил, на душе у меня было хорошо, потому что громадная пропасть осталась позади.
Билеты не были еще готовы, и нам приходилось ждать целые сутки, инда хотелось просто лететь из города. Я зашел от нечего делать в семинарию в номер Тимофеича. (Везде был полный хаос, конки сдвинуты на середину комнаты, табуретки грудой свалены в угол. Сор и грязь кругом. В номере было четверо семинаристов, сидевших и лежавших на койках. Тут же был и Тимофеич.
— Ну вот, Белозеров, перевели тебя в следующий класс,— говорил он приземистому малому, одетому довольно прилично, что говорило за его состоятельность,— перевели как хорошего человека, а ты и в ус себе не дуешь. Разве это порядок... Порядок это, Ховринька? А!..
— Какой же порядок, это просто... ну, просто, черт знает что такое...— крутил головой Ховринька, закрывая глаза, как кот на солнышке.
— Да и все так, а он казанской сиротой прикидывается, нет денег, говорит... Эх, народ!.. На что это они только живут на белом свете!..
Белозеров стоял среди комнаты в глубоком раздумье, точно он и в самом деле недоумевал, зачем он живет на свете.
— А что же я, Тимофеич, буду делать... Денег нет! В долг не дадут... Сам знаю, что следовало бы по обычаю христианскому.
— Да ты только захоти... Вот в чем дело! — настаивал Тимофеич.
— Ну, хочу... Что из этого?
— Что из этого, ты говоришь... а вот что: время теперь теплое, домой ездят обыкновенно налегке... значит.
Белозеров снял жилет и подал Тимофеичу. Через четверть часа на одной из коек стояла бутылка с самой злейшей зеленовато-желтой перцовкой...
— Иван Никитич говорит, что... столетняя...— потирал руками Тимофеич.
— Цель оправдывает средства,— опрокидывал Ховринька рюмку над своей глоткой, в которой при этом происходило бурчание, как в пустой бутылке.
— Эх вы, горехваты! Не знаете, что делать: рукавицы ищут, а они за опояской.
Семинаристы в два приема осушили бутылку.
— Э-эх, Белозеров, Белозеров, умная твоя голова...— качал головой Тимофеич,—скажу я тебе, как отец сыну: не о хлебе едином жив бывает человек.
Постепенно с Белозерова исчезли сюртук и пальто, пока он не остался в брюках.
— Вот молодец!..— трепал выпивший Тимофеич Белозерова по плечу.
Семинаристы раскраснелись, спорили, кричали, пели.
— Теперь, Коля, вакат наступил, значит наша взяла, никакого начальства знать не хотим...— говорил мне Тимофеич заплетавшимся языком.
Конец.