Для первой картины «Сна» характерно противоречие между видимым (хорошим) и скрытым (плохим) смыслом. Когда покрывают одеялом перед сном — это хорошо, но если оно — «чёрное», то в этом действии обнаруживается неявный дурной замысел. Угощение вином перед сном —• дело, пожалуй, неплохое, ибо оно способствует крепкому сну, но если вино — «синее», то есть если им угощают враги, то оно может погрузить в бездонно глубокий, вечный сон. Когда вам сыплют на грудь крупный, редкий по красоте и цене жемчуг, то это, конечно, благодеяние, но если его сыплют из вражеских колчанов, откуда обычно берутся стрелы, запускаемые вам в сердце, то необходимо задуматься об ином смысле, скрытом в странном соединении жемчуга с колчанами.
Символ «Крупный Жемчуг на Грудь» можно, пожалуй, рассматривать как художественное обобщение коварного зла, которое исходит от далёких, невидимых (из Киева) половецких врагов, обычно прикрывающих это зло лжеуспокоительными заверениями в добрых намерениях.
Четыре действия, охватываемые первой картиной «Сна», в реальной жизни занимают время, равное нескольким месяцам — от разгрома Игоря до окончания нашествия половцев на Русь. Во «Сне» оно иносказательно названо «Вечером, Перешедшим в Ночь», — временем, принёсшим Руси огромные беды, в том числе смерть и пленение многих тысяч русичей.
Одно из самых спорных мест «Сна» — «Уже дьскы безъ кнеса в моемъ тереме златовръсемъ» («Уже доски без князька в моём тереме златоверхом»). Наиболее солидное исследование о нём написано покойным академиком М. П. Алексеевым, который пришёл к следующему выводу: «Кнес — это действительно «конёк» или «князёк» (не предрешаем вопроса, какой из этих двух терминов этимологически или семантически ближе к «кнесу»), с которым в XII веке были связаны суеверные представления и приметы. То, что Святослав во сне видит исчезновение «кнеса» со своего терема, не только вполне естественно, но и окончательно разъясняет ему смысл всех предшествующих примет, которые оставляли ему, может быть, тень надежды. Но «кнеса» нет, доски, которые он скреплял, повисли в воздухе, и сомнений не остаётся: «Святославу грозит гибель, смерть». На мой взгляд, такой вывод не оправдан, хотя я согласен с толкованием слова «кнесъ».
М. П. Алексеев придаёт решающее значение суевериям, связанным с князьком крыши. Но в его доказательстве есть пробелы. То, что в XIX веке считалось суеверием, в XII веке могло осознаваться иначе. Особенно потому, что суеверные толкования магических действий, выражаемых словами «дьскы безъ кнеса», в XIX веке не были идентичными. Это видно по данным, приведённым М. П. Алексеевым. Кроме того, за исключением двух, факты, собранные М. П. Алексеевым, относятся к предстоящей смерти не нормальных людей, а колдунов. Но Святослав III таковым в «Слове» не изображается, а это порождает сомнение в оправданности привлечения поверий, которые связаны с предсмертной стадией жизни людей, отмеченных знаком нечистой силы.
Свидетельство П. А. Ровинского М. П. Алексеев считает одним из главнейших: «видеть во сне, что конёк перерублен кем–либо или переломался сам собою, значит, что смерть или какое–либо великое несчастье должны постигнуть главу этого дома». Разрядка дана М. П. Алексеевым, который в конечном счёте это толкование сузил («Святославу грозит гибель, смерть»), сняв второе значение («или какое‑либо великое несчастье») и заменив многозначное словосочетание «главу этого дома» на однозначное «Святослав». М. П. Алексеев оставил без разбора существенное различие между символическими образами из «Сна Святослава» и из черногорских суеверий: во «Сне» конёк не сломался и не перерублен, там его нет на тереме. А это влечёт за собой иное толкование суеверия (символа): «дом лишился своего главы по неизвестной причине» или «глава дома перестал быть главой для домочадцев».
Мне представляется методологически более верным избрать иной подход к расшифровке стиха «Уже дьскы безъ кнеса в моемъ тереме златовръсемъ», рассмотрев его вне связи с суевериями, а как художественный символ, созданный Поэтом.