С той самой поры Эмма скоропалительно изменила свое мнение о художнике, она сковала уста молчанием, дабы не вредить своей репутации. А он в свою очередь усмотрел в ней характерные перемены в пользу некоего обличительного плана и, высказав свои предположения вслух, попытался раскрыть ее знаковые недомолвки.
– Вижу вам не по душе, то, что я сделал с вашим женихом. Желаете отомстить?
– Вовсе нет. – неумело играя хладнокровие, девушка покачала белесой головкой. – С нарисованной Эммой ему куда как счастливей, чем со мной такой серенькой, такой настоящей. Я лишь желаю познать ваш метод рисования, меня заинтересовал ваш дар создавать миры, в которых с легкостью можно если не жить, то, по крайней мере, существовать.
Художник оценивающе безмолвствовал.
– Более того, я постараюсь превзойти ваше мастерство. – уверенно заявила девушка.
В ответ в знак уважения Адриан поклонился, и сев за мольберт продолжил так некстати оборванное письмо пейзажа средневекового типа.
Все предыдущие дни до сего поворотного в их общей судьбе события, девушка жила в мастерской мирно и услужливо. Художник следил за нею, не упускал ее из виду, видимо опасаясь возможного задуманного ею опрометчивого бегства. Однако Эмма не предпринимала никаких попыток вернуться в обычную жизнь. Ее что-то удерживало, либо же ее притягивал некий потаенный секрет. Бурный интерес и симпатия возрастали в ней с каждым днем. Позируя, она видела, как художник смотрит на нее с аристократическим обожанием, настолько пристально, насколько влюбленно, отчего девушка краснела и отводила смущенный взор в сторону на посторонние предметы. Адриан запечатлевал черты ее души с точностью прозорливца. Художник усматривал поры ее тела с грацией ваятеля, словно каждая ресничка для него есть неотъемлемая часть столь прекрасного создания. Посему однажды он даже изобразил крохотный прыщик, из-за злоупотребления сладким столь нагло выскочивший на шейке Эммы, потому что художник нередко баловал ее шоколадом. Он зарисовывал ту, казалось бы, мелочь, тот изъян как считает каждая женщина, однако художник был иного мнения, он со всей прямотой заявил – Эта крупица является частью вашего тела, потому я люблю сию былинку. А глаза, о как скрупулёзно он их выписывал, пытаясь обрисовать раскаты молний расходящихся от зрачка серо-голубых ее очей, те веночки по краям, те еле заметные трещинки на губках. За всем он наблюдал и восхищенно вглядывался в ангельское совершенство, лелеял образ своего девственного сердца колыбельными мелизмами приглушенных красок.
Такое благоговейное созерцание льстило Эмме, но Адриан однажды заявил всё также грустно с темной аурой скорбных дум высшего порядка.
– Я не художник, все, что вы причисляете к моим заслугам противно мне. Краски, кисти, полотна, я не могу создать с помощью них и тень вашей внеземной красоты. Всё ничтожно! Посмотрите на меня убогого, неужели я способен создать нечто достойное вас! Вы, люди, требуете от меня слишком многого, постоянно вопрошаете иные цвета, контуры и теневые абрисы, световые блики и узоры. Но разве я располагаю талантом? Нет его во мне, талант вне меня, так почему вы спрашиваете с меня то, чем я не располагаю с рождения. Я видел за свою жизнь многих художник, которые просто упивались рисованием, получали удовольствие, жили творением. Тогда как я ненавижу свою ничтожность, любя дарованную мне свыше весомость. Это несоответствие мучает меня и терзает каждодневно. Я страдаю от творчества, я творю страдая. Мне являются божественные замыслы, которые я не в силах осмыслить, не ведаю каким образом воплотить их в земной своей жизни. Вот представьте, калеке приснился чертеж храма, но у него нет рук, и он не может поднять и один кирпич, но словами он двигает горы. Его замыслы чудом воплощаются. Я хочу кричать – оставьте меня в покое, я не рожден для рисования, моя жизнь не предполагала сей путь. Но ангелы берут меня подобно перу, и творят лишая меня всякой воли, ибо я предал Господу свою душу и они ведают о том. Современные молодые люди видят свои жизни наперед, учебу, работу, семейную жизнь. Я же слеп, ибо мои очи не от мира сего.
Вы неописуемо красивы, ваша душа столь глубока, что я теряюсь в ней и чувствую себя заплутавшим мотыльком, неосознанно летящим на солнце. Видимое мною многообразие чудес настолько велико и непостижимо, что я падаю ниц перед Творцом и молитвой славлю Его величие, милостиво выраженное в вашей телесной и душевной красоте. Вот я живу в этом мире, всё столь чудно и немыслимо для меня, вот я умираю, так и не поняв где жил, потому что был словно непригодным для этого мира, этого прекрасного островка бессмертной надежды.