Когда Павлик встал на ножки и начал лепетать, Алеша вдруг потянулся к малышу со всей искренностью детского сердца. Он рисовал для него забавных разноцветных человечков, срисовывал слонов и верблюдов. Братья с удивлением обсуждали привязанность Алеши к Павлику. В один голос они решили, что Алеша, в сущности, сам еще малыш и нечего принимать его всерьез.
Однако завоеванных позиций Алексей сдавать не собирался. По-прежнему он участвовал во всех мальчишеских играх и проказах, в налетах на чужие сады и огороды, а когда по их Леовской улице проезжала длинная скрипучая телега-каруца, запряженная сонными волами, он не упускал случая прицепиться к ней и утащить с воза гроздь сладкого пома — винограда или диск подсолнуха. Помогали ему в этих дерзостных затеях его верные друзья Ницэ и Иона, и всем нередко доставалось от ременной плетки, предназначавшейся для понукания неторопливых волов.
Особенно любили ребята взымать «пошлину» с каруцы, если она везла мери-мурат, то есть моченые ананасные яблоки. Алеша с серьезным видом останавливал возницу, дергал его за овчинную кацавейку, начинал объяснять, что хочет купить мери-мурат, показывал деньги и сокрушался, что некуда яблоки положить. А в это время Ницо потихоньку взбирался на воз и сбрасывал Ионе яблоки. Путаясь в необъятных голубых шароварах, возница начинал бегать вокруг каруцы, норовя достать бичом шустрого, как мартышка, Ницэ. А Алеша не торопясь уходил в ближайший проулок, словно раздумал покупать мери-мурат.
Как-то раз, когда Ницэ уже был на возу, хозяин каруцы крепко взял Алешу за руку и хотел вести к отцу. Но мальчик стоял столбом и со всею убедительностью, на какую был способен, твердил, что у него не было других намерений, кроме покупки моченых яблок.
— Позвольте, господарь, — вежливо говорил он, — неужели вы не можете отличить благородного человека от какого-то жулика?
— Ну, ловкач! Скажи-ка дружку, чтобы слез с телеги, — усмехнулся крестьянин.
— Слезь немедленно! — приказал Алеша, чувствуя, как краска стыда заливает ему лицо. — Слезь и кайся!
Ницэ с воза таращил глаза и не знал, что ему делать.
— Слезай, малец, не бойся, ничего тебе не будет, только фрукты не топчи...
На удивление ребятам крестьянин достал из бочонка с десяток яблок, вынул из плетенки гроздь винограда и протянул им:
— Угощайтесь, разбойники!
— Спасибо, господарь, но... — начал Алеша, но крестьянин остановил его:
— Э-э, перестань, лучше ешь и благодари бога за мое доброе сердце.
Он сдвинул на затылок свою остроконечную шапку, закурил трубку, и каруца, оглушая улицу пронзительным скрипом, поехала к базару.
С тех пор ребята перестали брать «пошлину» с проезжих.
Каждый раз с наступлением осени Алешу охватывала, казалось, беспричинная тоска, от которой его не спасали даже игры с маленьким Павликом. Он старался скрыть чувство зависти к старшим братьям, надевавшим форменные гимназические кители с медными лупоглазыми пуговицами. В форме братья становились неприступными, что-то взрослое появлялось в их движениях и осанке.
Осенью 1880 года в доме появилось еще трое гимназистов. Это были дети состоятельных хуторян, которых Щусевы взяли к себе на хлеба. От услуг кухарки Щусевым давно пришлось отказаться, все домашние заботы легли на плечи Марии Корнеевны. Она не жаловалась на судьбу, хотя ей год от года приходилось все туже. Постепенно из ее жизни ушло женское благотворительное общество, в котором она в первые годы супружества занимала видное место, как ушел и любительский театр Гроссмана, где прежде она нередко играла главные роли.
Но было такое, без чего она просто не мыслила своего существования. Скорее, она отказалась бы от нового платья, которое обычно шилось к зиме и к лету, чем от приобретения книг. Однажды, позднее, когда ей не удалось купить «Исповедь» Толстого, она взяла ее в земской библиотеке и начала переписывать, не пропуская ни строчки и надеясь, что смысл не понятого сейчас откроется ей потом. Застав ее за этим занятием, брат Василий Корнеевич подарил ей собственный экземпляр «Исповеди», привезенный из Петербурга, но она так увлеклась переписыванием, что долго не могла остановиться: ей казалось, что так она глубже проникнет в сокровищницу мыслей своего кумира.
Откровенно удручало Марию Корнеевну то, что в семье никто, кроме Марийки, не разделял ее увлечения высокой литературой. Сыновья, как ей казалось, поглощены чтением, которое не имеет никакого отношения к тому, что почиталось ею как истинная литература. Мальчики взахлеб читали приключенческие приложения к журналу «Нива», зачитывая их буквально до дыр, с боем отбивая друг у дружки. В книжке «Дочь Монтесумы» можно, например, было прочитать только те страницы, где речь шла о любви, потому что их мальчики пропускали. Зато они по нескольку раз возвращались к подвигам бесстрашных воинов.