Едва она вырвалась на простор, как взору открылась панорама огромного многоцветного раздолья: на высоких флагштоках реяли на ветру яркие полотнища, газоны и опытные делянки светились изумрудной зеленью, по демонстрационной площадке двигался похожий на кузнечика трактор «фордзон», окруженный кольцом людей. Все это яркое пространство жило светлой и радостной жизнью и, казалось, не замечало дождя.
Владимир Ильич проехал по центру выставочного городка, помахал кепкой узнавшим его людям. Он с радостью ощутил деловую атмосферу, что сливалась здесь с праздничным нарядом выставки, почувствовал ее рабочий ритм.
Все намеченные Главвыставкомом встречи и речи пришлось отменить: профессор Розанов, заметив, что дождь усиливается, настаивал на возвращении в Кремль. Владимиру Ильичу не хотелось покидать выставку, не объехав ее хотя бы по кругу. Он просил ехать как можно медленнее. Глаза Ленина то и дело зажигались любопытством. Не прошла мимо него прекрасная планировка выставочного комплекса и удивительная своей вдохновенной ясностью архитектура. Возле скульптурной группы Коненкова он велел остановиться и долго, прищурившись, вглядывался в нее.
Алексей Викторович успел увидеть вождя, когда машина приостановилась у главного павильона. Вспомнилось, что о больших и значительных делах, подобных выставке, Ленин говорил в своей последней публичной речи на пленуме Московского Совета 20 ноября 1922 года: «Мы перешли к самой сердцевине будничных вопросов, и в этом состоит громадное завоевание. Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего...»
Врач Ленина на следующий день отметил: «Посещение выставки, где Владимир Ильич увидел, как претворяются в жизнь многие его замыслы, оказалось для него могучим укрепляющим средством».
А Щусева долго не оставляло ощущение, что он близко познакомился с Лениным, что между ними состоялась долгая беседа. Алексей Викторович не сомневался, что Владимир Ильич заметил, почувствовал, сколько сил и старания вложили люди в выставку, сколько сделали для того, чтобы она оправдала и даже превзошла связанные с ней ожидания.
С наступлением темноты дождь пошел на убыль и вскоре как бы растворился в тумане. Алексей Викторович шагал по Пречистенке домой, подставляя сырому ветру лицо. Был поздний вечер. Тускло горели одинокие фонари, улица обезлюдела. В освещенных окнах мелькали незнакомые лица, за стенами домов шла обычная жизнь. Но в этой обыкновенной человеческой повседневности произошло нечто громадное. Разом стала безмерно далекой та, вчерашняя, жизнь, с блеском и радостью на одной половине человеческого дома и с убожеством и рабством — на другой. Все, чем обещал разрешиться новый уклад жизни, с его новыми горизонтами планов и перспектив, новыми представлениями о труде, о счастье, — все связывалось с именем человека, которого он, Щусев, сегодня видел так близко.
Позднее он написал об этом так: «Настала новая жизнь, открылась невиданная страница в мировой истории, все перестраивалось на новых основах. Те великие принципы, которые были преподаны нам нашим великим вождем В. И. Лениным, создавали особый подъем в архитектурных кругах. Мы знали из истории буржуазной французской революции, что Конвентом были исполнены большие работы по перепланировке Парижа. Мы же ожидали у нас гораздо большего, то есть грандиозного строительства».
Пятидесятилетний человек медленно шел по городу, в который когда-то попал случайно. Город этот с каждым годом все крепче привязывал его к себе, открывая все новые свои стороны, пока окончательно не завладел его сердцем, преображаясь в его мечтах. Вряд ли Алексей Викторович смог бы сказать, когда начал чувствовать Москву родной, полностью для него открытой. Но она стала частью его самого, как и сам он стал частью Москвы.
Войдя в тесный дворик своего дома в Гагаринском переулке, Щусев поднялся на крыльцо и долго глядел в ту сторону, где лежала выставка. За ужином он был оживлен и светел. С гордостью рассказал он о посещении Владимиром Ильичем выставки, и в рассказе всплыли все новые подробности ушедшего дня.
Волнуясь, слушал рассказ отца старший сын, Петр. Время от времени он просил Алексея Викторовича передать характерные жесты Ленина. Расспросы сына помогли Алексею Викторовичу находить точные слова, из которых складывался живой образ.
До поздней ночи не гас свет в Петиной комнате. Рано утром, когда отец собирался на работу, сын вынес на его суд портрет Ленина. Глаза вождя глядели задумчиво и строго. С первого же взгляда на портрет Алексей Викторович почувствовал: Петру удалось передать бесконечную работу ленинской мысли, необъятность его забот. Портрет ни в коей мере не подгонял образ вождя «под мастерового» — с него глядел убежденный в правоте своего дела человек, русский интеллигент, наделенный богатейшим знанием, человек мысли и действия, умеющий видеть и творить будущее.