Алеша Щусев стал постоянным участником музыкальных вечеров у Карчевских. Здесь он самостоятельно выучился игре на их рояле и освоил основы вокала. Но это было потом, а тот первый вечер заставил его просто онеметь от счастья — он вошел в мир муз.
Одно обстоятельство смущало, заставляло ежиться, будто холодная роса капала с ветвей за воротник: ему все казалось, что он взялся играть не очень-то понятную для него самого роль, в которой участвует лишь часть его существа, а весь он как-то неуклюж, робок, скован сомнениями: в самом ли деле есть в нем то, что Голынский называет туманным словом «талант»?
Однажды, когда он перелистывал альбом с акварелями, объясняя Маше Карчевской свои замыслы, кто-то неожиданно тронул его за плечо, отобрал карандаш и сказал ломким баском:
— Отделите землю от неба, вот так, — костлявая рука с узловатыми сильными пальцами провела но акварели жирную продольную полосу. — Пусть две сферы — воздушная и земная — отразятся одна в другой, как в зеркале... По-моему, вы не владеете композицией. Так плоско рисовали только дикари на стенах каменных пещер. Впрочем, дайте-ка поглядеть ваши опыты, — и неизвестный отобрал у растерявшегося Алеши альбом.
Долговязый гимназист-старшеклассник в неряшливой форме быстро листал Алешины этюды. При этом он вытягивал губы дудочкой и отдувался, как будто ему было нестерпимо жарко.
— Это Саша Гумалик, — прошептала Машенька, словно боясь, что ее услышат.
— Ну и что? — твердо сказал Алеша.— Он сам-то рисовать умеет? Ругать легче всего.
— А это уж вы зря! Я хочу вам помочь, — ответил гимназист, не возвращая альбома. — Вы усердны, этого у вас не отнимешь, со временем вы можете выработаться в художника, хотя ваше будущее, если судить по тому, что я вижу, угадать очень трудно. Вы видели когда-нибудь настоящие полотна, хотя бы такие, как это? — гимназист указал на висящую над ними картину «Венецианский залив».
— Конечно, видел. И что?
— А то, что учиться надо на самых высоких достижениях гения и каждый свой шаг сверять с ними.
— Саша, нельзя же требовать так много, Алеша еще мальчик, — вступилась за Щусева Машенька и погладила Алешу по рукаву.
— Ах, Маша, знали бы вы, до чего искусство беспощадно. Оно не делает никаких скидок — ни на возраст, ни на власть, ни на силу. Оно само по себе: либо оно есть, либо его нет. Здесь, — сказал он, возвращая альбом, — говорить об искусстве пока не приходится.
Из альбома выпал рисунок, который Алеша сделал несколько минут назад и намеревался подарить Машеньке. Гумалик подобрал выпавший лист, поднес поближе к глазам и снова выпятил губы, но теперь Алеша заметил на его лице оттенок смущения.
Гимназист, видно, долго боролся с собой и наконец сказал:
— Вам определенно надо учиться. Ах, если бы нам с вами удалось посмотреть коллекцию генерала Воротилина! У него, говорят, уйма превосходных полотен в загородном доме, но он никого к себе не пускает, любуется ими в одиночку.
— И их никто не видел? — удивился Алеша.
— Никто, кроме его кучера и, разумеется, самого генерала. Кучер — малый темный, но живопись любит искренне, как ребенок. Он мне рассказывал: «Встану перед этакой нимфой и вкушаю образ ее запечатленный, а их превосходительство подойдет сбочку, увидит слезы у меня на лице и захлюпает тоже». Так вот вместе стоят и хлюпают. И наплевать им, что в городе нет очагов культуры, где молодые дарования получали бы развитие! Конечно, за исключением вашего милого дома, Машенька, и любительского театра, кстати больше похожего на балаган.
— Хорошенькое сравнение, — сказала, приближаясь к ним, Варвара Никитична. — А вы, Саша, насколько я знаю, больше предпочитаете посещать балаган, чем наш дом, — улыбнулась она.
— Бог с вами, Варвара Никитична, я совсем не это имел в виду. Я просто пытался объяснить молодому человеку, как трудно в нашем городе получить мало-мальски порядочное духовное развитие. Ведь даже Пушкин задыхался в нашей кишиневской пыли и за искусством бегал в табор. И еще неизвестно, был бы у нас великий поэт, если бы Земфира не прогнала его от себя!
— Оригинальное мнение! Знаю, Саша, что вы мастер уходить от прямых вопросов, но скажите ваше мнение о рисунках Алеши Щусева. Имейте в виду, что мне они очень нравятся.
— По моему скудному разумению, он не безнадежен. Но я вообще не мастер хвалить...
— Никого, кроме себя, — сердито вставила Машенька, и ее глаза сначала гневно зажглись, а потом ласково взглянули на Алешу.
— Более того, — продолжал Саша, — я готов оказать молодому человеку помощь — ввести его в круг моих друзей, снабдить серьезной литературой. Я считаю, что он должен по-настоящему заняться своим образованием, если не хочет всю жизнь глотать кишиневскую пыль.