За окном прогремела пустая пролетка.
— Идея, господа! — крикнул Березовский и выпрыгнул в окно. — Эй, любезный! — крикнул он извозчику и пустился вдогонку.
Через минуту он кричал с улицы:
— Берите припасы и за мной! Щусев, не забудьте гитару! Я подрядил экипаж на целую ночь.
— На волю! Под звезды! Славно! — закричал Федорович.
Стол мгновенно опустел, нелепо топырились карманы модных, только что сшитых сюртуков — в них натолкали конфет и прочего припаса. Целую ночь то на Инзовой горе, то на берегу Быка звучали студенческие песни под аккомпанемент щусевской гитары.
Утром Алексея провожали брат и сестра — Мария Викторовна приехала за Павликом, чтобы забрать его на лето к себе в Русешты. Носле бессонной ночи Алексея одолевала дрема. Мария Викторовна была собранна и деловита. Она давала Алексею последние наставления, советовала, как устроиться в Петербурге, требовала писать ей каждую неделю.
Павлик завороженно глядел на своего кумира. Когда Алексей сказал ему:
— Ты не забывай меня, братец, — мальчик расплакался и прижался к сестре.
Алексей растерялся, попытался успокоить Павлика, но Мария Викторовна мягко отвергла его попытки:
— Алеша, он сам успокоится.
Алексей крепко обнял сестру, прижал к себе Павлика, и так они стояли тесным островком, пока не подали поезд.
До Киева Алексей проспал, привалившись к окну. В Киеве он вышел на перрон, сонно огляделся по сторонам и снова забрался в вагон спать. Бодрость вернулась к нему лишь через сутки, когда поезд приблизился к Москве. В Москве Алексей предполагал задержаться дня на три, чтобы как следует рассмотреть первопрестольную, полюбоваться ее памятниками, а также обязательно побывать на Ходынском поле, куда, по словам Райляна, были перевезены Фрагменты Всемирной парижской выставки 1889 года.
Москва с первых же шагов произвела на Щусева ошеломляющее впечатление. В бестолковой разноголосице пестрой толпы он сразу потерялся, ослеп, оглох. Одни люди куда-то бежали сломя голову, другие едва шевелились, как сонные мухи. По кривым булыжным мостовым с грохотом катили лихачи, обгоняя ломовых, отовсюду неслась задорная и злая ругань. Дома в городе стояли как будто в столпотворении — то густо, то пусто. Никакого сравнения с нарядной кокетливой Одессой, с величавым Киевом.
Перед отъездом сестра вручила Алексею целых сто рублей. Из этих денег он потратил полтора рубля на модные французские туфли и ваксу для них. Остановился он в «Славянском базаре», в просторном угловом номере, где из одного окна была видна стена Китай-города, а из другого — еще не сбросившее лесов чичаговское здание думы и кусочек Красной площади. В открытые окна врывались крики, шум, грохот кровельных работ, но Щусев не жаловался — звуки стройки были для него даже приятны.
А Москва... Она жила своей жизнью — веселой, безалаберной, суматошной, и ей не было никакого дела до проезжего провинциала.
В первый свой приезд Щусев так и не сумел войти во вкус московской жизни и увез с собой смешанное с иронией чувство снисходительности к древней столице, которая нисколько не горюет о былом величии. Однако свой след в памяти Щусева она оставила. Он часто вспоминал, как стоял на Красной площади перед храмом Покрова «на рву» и как по спине его пробегала холодная дрожь. А Кремль, окончательно взявший его сердце в плен? Каждый вечер Кремль тянул его к себе, как магнит, и каждый раз отпускал его, оставляя в нем необъяснимое ощущение досады, будто бы снова ему не удалось разгадать волшебную загадку.
Французская выставка, размещенная в бывших казармах Ходынского военного поля, запомнилась яркими полотнами французских художников. На всю жизнь запало в душу полотно Даньяна Бурве «Крестьянская свадьба». Повеяло чем-то родным и светлым. Видимо, свадьба на юге Франции во многом схожа с молдавскими свадьбами, которые Алексей не раз видел. Картина эта вскоре была куплена в галерею братьев Третьяковых.
Москву он покидал без сожаления, но впечатления от нее еще долго не оставляли его.
26 июня 1891 года Алексей наяву увидел долгожданный сон. Какими бледными оказались его мечты о Петербурге, его представление о великом городе, сложившиеся еще в глубоком детстве под впечатлением висевших в отцовском кабинете и в столовой гравюр с видами Банковского моста на Екатерининском канале, Исаакия, Медного всадника. Воочию все предстало другим, ошеломляющим воображение: линейная перспектива Невского проспекта с выстроившимися в шеренгу дворцами и зданиями напоминала строй дворцовой гвардии, сияющий позументами и знаками отличия. Но весь этот богато изукрашенный ряд не смел сравниться в величии и гордости с Адмиралтейством.