Между тем пора вступительных экзаменов неотвратимо приближалась. Огромные залы скульптурного музея уже едва вмещали молодых людей. Одни шли к испытаниям с гордой самоуверенностью, другие, как на заклание. Щусев холодно и трезво оценивал свои возможности, готовясь встретить предстоящее во всеоружии.
Наступило 20 августа — день экзамена по рисунку и живописи. Перед поступающими поставили гипсовую голову старика с пустыми глазницами. На рисунок было отпущено два часа. Все вокруг схватились за грифели. Алексей попросил разрешения подойти к скульптуре, осмотрел — ее со всех сторон, потрогал выпуклый лоб, вгляделся в сплетение волос на голове, на бороде и, чуть повернув голову лицом к окну, вернулся на место.
Рисовал он не торопясь, тщательно прицеливаясь, обдумывая каждый штрих.
Он знал, что от поступающих на архитектурное отделение требуются прежде всего четкость и точность рисунка, в отличие от художников, которым необходимо вдохнуть в мертвое изваяние жизнь. Однако он позволил себе
тут услышал за спиной взволнованный шепот:
— Что вы делаете? Вы испортите рисунок! Сдавайте как есть, лучше не будет, уверяю вас!
Карл Христианович решительно забрал у Щусева лист и велел ему приниматься за акварель или за работу маслом — на выбор.
Учитель передал рисунок в комиссию, что сидела на возвышении за длинным резным столом и откровенно скучала в ожидании. Кое-кто даже дремал, прикрыв глаза ладонью. Комиссия состояла из пожилых и очень старых людей чиновного обличия с орденами на шее, на груди, в петлицах.
Все оживились, разглядывая опус первого смельчака, до времени закончившего работу. Рисунок понравился точностью исполнения, верным композиционным решением, и Карл Христианович ободрил Щусева улыбкой.
К вечеру Алексей узнал, что допущен к следующему экзамену. Теперь предстояло пройти испытания по математике и физике. В этих дисциплинах он чувствовал себя уверенно.
26 августа 1891 года Алексей Щусев стал студентом первого курса архитектурного отделения Академии художеств.
Когда он увидел, сколь мала группа счастливцев, попавших в академию, его удивлению не было конца; многие из тех, кто, по его мнению, владел рисунком значительно лучше, чем он, остались за воротами. И куда подевались самоуверенные гордецы! Зато юркий, неунывающий Элькин оказался рядом. Он пребывал в радостном возбуждении.
— Вот уж за кого я бы ломаного гроша не дал! — сказал он, глядя на Щусева и улыбаясь во весь рот. — Да не сердитесь вы, я шучу. А все же упрямству вашему можно позавидовать. То, с чем вы пришли, не идет ни в какое сравнение с тем, что вы представили на экзамене. Знаете, ваша работа, вероятно, будет оставлена в музее академии.
— Откуда вы знаете? И как вы могли видеть мою работу?
— Держитесь ко мне поближе, тоже будете все знать, — сказал Элькин и задорно засмеялся. — Например, я знаю недорогого, но очень добросовестного портного. Нам ведь нужна студенческая форма, вы об этом подумали?
Те отношения, что сложились между ними, дружбой назвать было нельзя. Они были просто приятелями, каждый стремился сохранить независимость. Но на всю жизнь они остались добрыми знакомыми.
И вот — студент! Мечта сбылась. Грядущее, хоть его и нелегко было представить себе, не пугало: ведь главное сделано — он здесь, в академии. Казалось, что дальше его ждут ровные ступени восхождения к высотам истинного искусства, что впереди — радостное, свободное творчество, жизнь, полная красоты и фантазии.
Но первые же аудиторные занятия будто специально были направлены на то, чтобы от таких мыслей даже памяти не осталось. Слушая почтенных профессоров, Щусев понял, что ты сможешь назвать себя обладателем великой тайны архитектурного ордера, если по осколку колонны сумеешь восстановить в воображении исчезнувший храм во всей его изначальной красоте. С кафедры на новоиспеченных студентов как из рога изобилия сыпались специальные термины. Поначалу казалось, что вовек не найти между ними связующую нить.
С тяжелой головой возвращался Алексей вечером в свою похожую на келью комнатку, с опустошенным сердцем валился на кровать. Даже ночь не приносила облегчения: снились архитравы, триглифы, метопы, абстрагалы. Утром он снова подставлял понурую голову под обстрел терминами.
Так продолжалось до той поры, пока не попалась ему книжка полувековой давности — «Учебное руководство по архитектуре» Свиязева. Профессора, в большинстве своем воспитанники Берлинской академии художеств, об этой книжке не упоминали, но именно она помогла Щусеву сбросить с себя весь тот терминологический груз, который он добросовестно пытался вывезти и если не сбросить, то, во всяком случае, тащить его с легкостью.