В преддверии осени Маша почувствовала, что Алексей начинает все больше волноваться. Но не стройка была предметом его волнений. Его терзало: вдруг на выставке его проект не завоюет ожидаемого успеха? Может быть, он поспешил покинуть Петербург? А надо было бы еще что-то доработать, выправить, сделать дополнительные эскизы. Как ни трудно было оставить стройку без присмотра, он начал собираться в обратный путь.
И оказалось, что не напрасно. Он добился, чтобы его проект экспонировался под выгодным освещением, составил сопроводительные тексты для эскизов и планов дворца. Что же касается самого проекта, то можно было сказать, что он прошел проверку временем, — Алексей убедился, что этой работы он, пожалуй, никогда не будет стыдиться.
Вскоре в Кишинев на имя Марии Викентьевны Щусевой-Карчевской пришла телеграмма с сообщением о том, что проекту присуждена Большая золотая медаль и автор «Барской усадьбы» получает право на заграничную командировку, которая и будет для четы Щусевых свадебным путешествием.
Надо ли говорить, с какою радостью было воспринято в доме Карчевских это известие. Счастье было бы полным, если бы Алексей не сообщал здесь же, что по делам службы, по заданию Академии художеств он должен на длительный срок отправиться с археологической комиссией в Самарканд. Маша с глазами, полными слез, отыскала на карте этот сразу ставший ненавистным ей город. Она никак не могла уразуметь, что за необходимость ехать в такую даль.
Если бы Щусева спросили об этом, он бы и сам затруднился ответить. В самом деле, он мог поехать в Среднюю Азию в любое время, когда заблагорассудится, он горел нетерпением увидеть Парфенон, Колизей, Дворец дожей, а отправился в совершенно противоположную сторону.
— Вы в самом деле считаете, что я должен ехать? — спросил Щусев профессора Бенуа.
— Должны? Вы ничего никому не должны. Вы молоды, а поэтому просто обязаны расширять свой диапазон. Из памятников романской архитектуры мы уже давно сотворили себе кумира. Что можно еще открыть в Европе? Я бы поехал в Самарканд не раздумывая, а Греция от вас не убежит.
«Да, — подумал Щусев, — так можно рассуждать, когда ты пресыщен впечатлениями и знаешь Европу, как Невский проспект».
— Профессору Веселовскому нужен добросовестный рисовальщик с неиспорченным архитектурным вкусом, поэтому я и рекомендовал вас. Поезжайте.
Это уже прозвучало как приказ. И Алексей поехал. До конца своих дней он благодарил Леонтия Николаевича Бенуа за этот приказ.
Безжалостное солнце властвовало над этой землей. Казалось, осенняя прохлада никогда не приходит сюда. Синий хребет Бабатага — западная цепь Памира — не задерживал южных сухих ветров. Жара томила даже возле фонтанов. Но привыкший с детства к южному солнцу Щусев быстрее других приспособился к ней, а вскоре и вовсе перестал ее замечать. Лишь тоска по Маше удручала его. Спасительным средством от тоски оказалась работа.
О том, с каким упорством трудился Щусев в Самарканде, свидетельствует бесчисленное множество рисунков, калек, эскизов со знаменитых памятников: мавзолея Гур-Эмир, медресе Улугбека, ансамбля Шахи-Зинда, полуразрушенной мечети Биби-Ханым.
Нежная глазурь витиеватых куполов, готовая своей глубиной спорить с глубиной высокого неба, завораживала ясной чистотой. Ни пыль веков, ни солнце, ни ветер не могли стереть этой чистой голубизны. Здесь не было художественных ухищрений, было лишь тончайшее чувство гармонии красок. Ни людей, ни животных не запечатлело это искусство, лишь выписанные вязью арабские письмена пробегали по орнаменту, сливаясь с ним.
От Щусева потребовались все его графическое мастерство и талант акварелиста, чтобы сохранить, запечатлеть в рисунках палитру восточного орнамента. Всю осень и зиму провел он в Самарканде, не расставаясь с акварельными красками и итальянскими карандашами. Перед ним открывалась история государства, когда-то могущественного и жестокого, где орнамент был единственно возможным выражением потребности человека в красоте. Постепенно по произведениям искусства он научился угадывать характер ушедших восточных деспотий, времена их расцвета и упадка.
Чем увлеченнее он рисовал, тем отчетливее чувствовал грозное дыхание страшных бурь, что проносились над этой страной, над сказочными лазурными мечетями. Ему начали открываться тайны этой ни на что не похожей архитектуры, которая могла родиться только под этим солнцем, только среди этого народа. Это была тоже классика, уникальная, неповторимая, такая же своеобразная, как и русская архитектурная классика, со своим национальным характером, со своей душой.