В первых числах сентября Щусевы были в Риме. Алексей Викторович к тому времени уже привык к итальянскому воздуху, великолепию природы, обилию памятников скульптуры, живописи, архитектуры. Он уже мог работать.
И все же часто лист бумаги оставался чистым, а он погружался в немое созерцание, разглядывая обломок мраморной колонны или плиту с полустертыми барельефами, превращенную в ступеньку лестницы.
«Если бы кто-то дерзнул водрузить на изначальное место весь мрамор колонн и статуй вечного города, — думал он‚— кто из современников осмелился бы по нему ходить! «Мы окружены следами истории», — говорил еще Цицерон, так что же говорить нам...»
Известно древнее название Италии — Авдония. Утверждают, что и Рим когда-то носил другое имя. Но в названиях ли дело! Названиями не оживишь прошлого. Его можно лишь почувствовать, став на время немым, как эти нетускнеющие мраморные колонны.
Еще Рафаэль заметил: «Новый Рим стихийно растет из обломков вечного города». Произведения искусства, похищенные из величественных языческих храмов, хранились теперь под сводами католических соборов. Язычество, достигшее здесь апогея, обожествляло красоту человека, восславило жизнь. Католичество обожествило смерть и стало упорно приспосабливать древнее искусство для собственных нужд.
И это происходило тут, в краю вечной весны. Впервые эти мысли зародились у Щусева, когда он посетил Пантеон, сооруженный в начале второго века. Пантеон был спланирован так, что казался намного грандиознее, чем есть на самом деле. Величественный портик с широко поставленными коринфскими колоннами... Воздух здесь легок, глаз покоен и весел, его ничто не утомляет. Пантеон лаконичен, но в нем столько поэзии! За одной его «строкой» — море чувств. Щусев с трудом оторвал взгляд от Пантеона, решив, что придет сюда еще раз, чтобы его запечатлеть.
Перейдя через мост Сант-Анджело — Святого Ангела, он направился к собору Святого Петра. Окружавшая площадь колоннада издалека казалась легкой, но при приближении становилась все более массивной. Приподняв черный занавес, что висел в раскрытых дверях собора, он вошел внутрь. Едва глаз привык к сумраку, как могучая сила завладела им. Все здесь было подчинено тому, чтобы убедить, сколь мал человек перед вечностью закованного в камень неба.
Стены были украшены мозаичным панно, каждое из которых трудно было разглядывать отдельно. Он остановился у алтаря и увидел сквозь решетку подземную церковь, где были похоронены многие папы и государи. Чувство благоговейного ужаса охватило его: под ногами покоились сильные мира сего, а над головой была бездонная пустота: глаз с трудом добирался до вершины и слеп в полосах света. Идея тщетности человеческих устремлений стала особенно ясна, когда мимо Щусева, едва передвигая ноги, прошаркал ветхий старец с потухшим взором. Хотелось бежать отсюда, однако профессиональное любопытство одержало верх. Он заставил себя улыбнуться старцу, но тот с недоумением поглядел на него: здесь неуместны были проявления жизни.
Алексей Викторович принялся скрупулезно исследовать этот застывший в камне хорал, упорно разбирая ноту за нотой. Возведенное в культ страдание, казалось, не оставляло никаких надежд ни на спасение, ни даже на радостный вздох, лишь скорбь и слезы были уместны на этих мраморных плитах. Верхние ярусы собора напоминали круги ада, великолепная роспись лишь усиливала это впечатление. В гостиницу Алексей Викторович вернулся совершенно измученный. Он был даже рад, что не взял с собой Марию Викентьевну.
На следующий день Щусевы отправились осматривать Капитолий. За определенную плату дозволялось подняться на башню Дворца сенаторов и отсюда, с верхней смотровой галереи, любоваться всеми семью холмами Рима — Палатином, Квириналом, Целием, Авентином, Эсквилином, Виминалом и самим Капитолийским холмом.
То, что сейчас называлось Капитолием — Дворец сенаторов с его лестницами, аркадами и колоннадой, — было выстроено из обломков древнего Капитолия, перед которым некогда «склонялся мир».
Отсюда видна была Тарпейская скала, с которой римляне сбрасывали преступников. Можно было различить и старый ход, что вел от Форума к Капитолийскому холму. Спокойными и умиротворенными казались знаменитые капитолийские львы, привезенные сюда как египетские трофеи.
Щусевы спустились на площадь. Конная статуя Марка Аврелия, стоящая посередине, была проникнута спокойствием. Императоры династии Антонинов, раздвинувшие до невиданных размеров границы Римской империи, пожелали остаться в истории как просветители и постарались прикрыть угнетение, разбой и рабство ликом Марка Аврелия — императора-поэта, императора-философа.