Нестеров работал с раннего утра до полудня, а потом отправлялся на прогулку и неизменно шел к лавре, где в Троицкой церкви трудился Алексей Викторович. Михаил Васильевич скромно усаживался где-нибудь под лесами и, нисколько не мешая Щусеву, вел с ним неторопливые разговоры, осторожно давал советы, если Алексей Викторович спрашивал его мнения.
Буйная растительность все более заполняла огромные пространства стен и сводов. Цветущие деревья и растения гармонично сливались. Трудно было угадать, каким будет следующий орнамент, так причудливо было переплетение листьев, ветвей, трав. Строгий принцип организации орнамента Щусев выдерживал с неизменной четкостью, но умело скрывал его.
Вскоре стал виден конец долгой кропотливой работы. Помощники Щусева уже давно поняли, что от них требуется, и Алексею Викторовичу работалось легко.
Мысли его вновь и вновь обращались к памятнику на Куликовом поле. Каждый свой новый эскиз он показывал Нестерову, но Михаил Васильевич считал это пустой затеей, так как заказ на эту работу Щусев официально ни от кого не получал.
— Я провел жизнь с кистью в руке, — говорил Нестеров так, будто жизнь его была на исходе, а ему еще не было и сорока лет. — Многие прокляли искусство, пошли ко дну, потому что в самые деятельные свои годы занимались прожектерством.
В ту пору Нестеров работал над эскизами будущих росписей домашней церкви цесаревича Георгия Александровича, который безвыездно жил в Абастумани, тщетно пытаясь вылечить чахотку. Цесаревич был так плох, что оставалось уповать только на господа, поэтому церковь ему требовалась срочно.
Однако архитектор Свиньин, схвативший «жирный» заказ, не торопился с завершением постройки. Каждую весну, когда цесаревич особенно мучился, архитектор выпрашивал новые дотации и начинал невесть который раз перестройку куполов и кровельных перекрытий. Несмотря на все его усилия, кровля текла, бурые пятна вновь и вновь появлялись на стенах и сводах, в церкви пахло плесенью и мертвечиной. Вести роспись по таким стенам было бессмысленно: не только краски, но даже грунтовка не держалась на этих сводах.
— Петр I десять раз отправил бы этого мошенника за Можай! — возмущался Нестеров, откровенно страдая оттого, что не может выполнить порученную ему работу.
Щусев сочувственно выслушивал его жалобы, но помочь ничем не мог.
Алексей Викторович на этот раз был настолько уверен в собственном успехе, что его уверенность передалась сначала отцу Флавиану, а потом и всем церковникам. Орнаментальная живопись не только оживила своды и стенныые плоскости, но и каким-то неведомым образом исправила огрехи архитектуры. Однако отец Флавиан снова почитал, что успех Щусева случаен.
— Так вся наша жизнь случайность, святой отец! — весело заметил Алексей Викторович и ненароком напомнил об обещании дать ему самостоятельный проект: — Постараюсь сотворить еще одну «случайность», чтобы вы наконец поверили в закономерность случайностей.
Из Петербурга шли предложения по переделке дворов и особняков на манер дома графа Олсуфьева. Хотя ими заказами можно было обеспечить безбедную жизнь, Щусеву браться за них не хотелось. О судьбе памятника на Куликовом поле Алексей Викторович ничего не знал — граф Олсуфьев молчал. Отец Флавиан юлил, избегая прямого ответа, но и от слова своего не отказывался.
Заказ поступил с совершенно неожиданной стороны. Однажды вечером к Щусеву явился Нестеров. Он был в дорожном реглане, сапоги в пыли — только что прибыл из Петербурга и, не заходя домой, завернул к Алексею Викторовичу. Когда он здоровался со Щусевым, губы его кривились в иронической усмешке.
— Как это сказал отец Флавиан: на вас, сыне, уповаю. Так, что ли? — сказал он с порога.
Из сбивчивого рассказа Нестерова следовало, что в канцелярии обер-прокурора Синода он столкнулся со Свиньиным, добивающимся новых субсидий. Нестеров по требовал отстранить Свиньина от строительных работ и под свою ответственность вызвался подыскать подходящего архитектора, который бы без волокиты исправил дело. Обойдя знакомых архитекторов, Михаил Васильевич понял, что со Свиньиным никто не желает связываться — «зело коварен и опасен зверь», к тому же крутится при дворе.
— Уж не хотите ли вы предложить это дело мне? — спросил Щусев.
— Я уже назвал вашу фамилию в Синоде, — сокрушенно сказал Михаил Васильевич и опустил голову. — Если вы откажетесь, я не буду в претензии, но вы моя единственная надежда.