— Я тебе нравлюсь такой, как есть, или просто нравлюсь?
Я усмехнулся.
— Есть какая-то разница?
— Конечно. — Ее сердцевидное лицо выражало серьезность. — Определенно. Мне нужно точно знать, что ты чувствуешь.
Дверь в класс распахнулась, прервав наш момент, когда мисс Таллап сунула голову в дела, которые ей не принадлежали, как всегда.
— Что, собственно, происходит? Вернитесь сюда. Вы оба. Немедленно.
Мое сердце подпрыгнуло по совсем другим причинам, наполняясь негодованием.
Олин вздрогнула от чувства вины.
— Да, мисс Таллап.
Она нырнула под руку учительницы и бросилась в комнату.
Я натянул на лицо маску наглости и подождал, пока мисс Таллап опустит свою преграду, прежде чем с важным видом войти в заполненное учениками помещение.
Мой покерфейс вернулся.
Мой пыл скрывает правду.
Олин была единственным, кому позволено было знать, насколько хрупким я был под колючей проволокой, которую использовал, чтобы держать всех на расстоянии.
Я не знал, почему она была другой.
Но это так.
И я удержу ее.
Олин не отрывала глаз от своей тетради по математике, когда я проходил мимо, но ее нежный шепот встретил мои уши, робкий и слегка шокированный, но резонирующий честностью.
— Ты мне тоже нравишься, Гилберт Кларк.
Никто больше не слышал ее в этой суматохе.
Никто не знал, как сильно она изменила мою жизнь.
Мои ноги подкосились, и я рухнул на жесткое сиденье.
Мое сердце бешено колотилось.
Мои ладони вспотели.
А благодарная улыбка осталась скрытой под хмурым взглядом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Олин
— Наши дни —
Кто знал, что время способно свести меня с ума?
Два часа Гил находился на расстоянии вытянутой руки.
На самом деле это не так.
В течение двух часов он был ближе, чем прикосновение. На самом деле, на расстоянии поцелуя.
И все же он не сказал мне ни слова.
Ни единого слога.
Как будто мысль о разговоре была отвергнута, чтобы он мог забыть, что именно меня он рисовал, притворяясь, что я была безликой, безымянной моделью.
Я понимала, почему он хотел игнорировать боль, которую я ему причинила.
Но это не означало, что я была невосприимчива к боли, которую мне причинил он.
Время замедлилось и обеспечило мне прямое осознание всего.
Его мужского запаха — краски и цитрусовых. Тяжесть его неглубокого, контролируемого дыхания. То, как его глаза сверкали и замечали каждый изъян и пятнышко на моей коже, старательно сглаживая мои недостатки своим талантом.
Непроницаемая тишина, наступившая в тот момент, когда Гил распылил первый слой краски, только сгустилась.
Если я шаталась, то зарабатывала ворчание. Если дергалась, то получала щипок.
Без его упрека не могла ступить и на долю.
А то, что мне не разрешалось двигаться, только делало это желание более невыносимым.
Меня охватила клаустрофобия посреди его холодного склада, находясь в компании с ним одним.
Это стоило мне всего, просто стоять и повиноваться.
Не то чтобы Гилберта волновало, как я справляюсь. Интенсивность, с которой я наблюдала за ним, когда он был моложе, стала сейчас еще сильнее. Его искусство заменило все. Его сосредоточенность была ему хозяином, делая его рабом цвета.
Я могла бы быть брошена на произвол судьбы тем, что он больше не видел во мне Олин.
Могла бы обидеться на дерзость, с которой он кинул меня, даже когда мы стояли так болезненно близко.
Но потому, что я знала его. Потому, что знала свирепость его таланта, я не возражала, что его глаза оставались сосредоточенными на проекте, который я не могла видеть. Я не отпрянула, когда его прохладные пальцы прошлись по внутренней стороне моего бедра, клеймя меня огненным следом. Не жаловалась, когда мягкое облизывание его кисти обеспечивало мне жажду и боль от того, что я не имела права испытывать.
Может, у меня и были недостатки, но было мужество, и я скрывала каждую покалывающую, запутывающую, сжимающую реакцию от его методичной живописи.
Я была идеальным холстом.
Тихой.
Неизменной.
Отчужденной.
Я прикусила губу, когда он наклонился ближе. Его растрепанные волосы, не подчинявшиеся никакому закону, падали на лоб блестящими темными прядями. Гил остался сидеть на корточках у моего живота, его дыхание согревало мою плоть, его мазки проклинали меня.
С низким недовольным ворчанием он выпрямился и бросил щетку с тонкой щетиной на свой рабочий стол. Смахнул со лба плутоватые пряди волос, оставив после себя пятнистую прядь.