И Трубачевский стал ругать факультет. Математики занимаются математикой, физики — физикой, а мы только и делаем, что переезжаем. Даже восточники, которых всего десять студентов на двенадцать профессоров, сидят на своем месте, в маленьких аудиториях на третьем этаже, а у нас одна лекция читается где-нибудь на бывших Женских курсах, другая—в географическом кабинете.
— На днях сидим мы в одиннадцатой аудитории и ждем Гагина по общему языковедению. Вдруг — здравствуйте! — влетает Богданов и начинает читать свою этнографию. Да так быстро, что мы и опомниться не успели, как он уже половину лекции отхватил.
— А Гагин?
— Он со сторожами искал нас по всему университету… Нет, хвастать нечем! Кроме разве фотографа, — добавил он, рассмеявшись: — Фотограф — это, кажется, единственный человек, который всерьез интересуется нашими делами.
И он рассказал про фотографа: старая обезьяна в очках с огромным аппаратом. Повсюду он таскает за собой «лес», так что и на бывших Женских курсах студент может сниматься в «лесу», и везде развешивает плакат: «Профессорам скидка».
— Нет, ты хорошо делаешь, что подаешь на естественный. Там все по-другому.
— Да я еще никуда не подаю, — задумчиво сказал Карташихин. — Вот на Днепре собираются электрическую станцию строить. Возьму и поеду.
— Иди ты знаешь куда? — сказал Трубачевский.
Он нашел среди книг старый номер «Огонька» и теперь приделывал ко всем портретам усы и бородки. Один из снимков заинтересовал его: беленькая девушка в военной форме смеялась, подняв над головой ружье. Это была Вера Григорьева, выбившая четыреста очков из четырехсот возможных.
— Посмотри, хорошенькая.
Карташихин взглянул.
— Ничего особенного. Рыба.
— Врешь. И потом — четыреста из четырехсот! Рыбе не выбить.
Карташихин смотрел на портрет отца. Дым стоял перед ним голубой, освещенный снизу, и лицо казалось мягче, теплее. Матвей Ионыч рассказывал, что отец попадал в подброшенную монету.
— А мне нравится, когда женщины в военной форме, — сказал Трубачевский и покраснел, — или даже не в военной. Вожатые, телеграфистки. Я как-то из-за одной вожатой в гавань укатил. Засмотрелся.
И он вырезал Веру Григорьеву и написал на обороте:
«Заслуженному профессору Медицинского института Ивану Всеволодовичу Карташихину от его единственной слушательницы».
Шел уже третий час, когда, наговорившись вдоволь, они вздумали отправиться гулять на Неву. Спать не хотелось. Карташихин взял ключ, набил папиросами карманы, и, на цыпочках пройдя мимо комнаты Матвея Ионыча, они спустились во двор. Ворота были закрыты.
— Давай сюда, — сказал Карташихин и легко перепрыгнул невысокий деревянный заборчик, отделявший двор от садика перед левым корпусом дома.
Они свернули по Пушкарской направо и вышли на улицу Красных зорь.
Она была пустая и тихая, сначала одна, а потом другая проехали пролетки, и еще долго слышен был мягкий стук копыт о торцы. Небо было темное, но такое просторное, большое! Лампочки покачивались на проводах, окруженные туманным голубоватым сиянием, как бывает только весной и только в Ленинграде.
Ночь ли была такая, но у обоих стало хорошо на душе, и они долго шли и молчали. Только раз Трубачевский сказал с нежностью:
— Хорошо! — И Карташихин кивнул головой.
Легкий ветер подул с Невы, оба приостановились разом и вздохнули полной грудью. Темная мечеть встала за голыми черными деревьями парка. Минареты были уже видны, начинало светать.
— А я бы не пошел, — сказал вдруг Карташихин.
— Куда?
— Да вот так, в секретари. А насчет Машки ты просто скотина. Увидел юбку — и пишешь плюс. А это минус.
— Почему минус?
И они заговорили о женщинах. Трубачевский утверждал, что так называемая любовь — не что иное, как инстинкт продолжения рода. Ни одно живое существо не тратит на эту музыку столько времени и энергии, как человек. Существуют, например, особи, которые всю жизнь занимаются ею и думают, что на белом свете нет ничего интереснее и важнее. Между тем любовь должна отнимать вдвое меньше времени, чем еда. Если мужская особь захочет написать женской любовное письмо или без серьезного повода позвонить к ней по телефону, следует немедленно обратиться в ближайшую амбулаторию. Пора наконец отменить это наследство средневековья.
— Словом, без черемухи, — с иронией сказал Карташихин. — А давно ли ты приставал ко мне со своим Сергеем Есениным?
— Позволь, при чем тут Есенин? — начал было Трубачевский и, замолчав, оглянулся.