5
С тех пор прошло девять лет, и профессии разлучили нас.
Я занялся лингвистикой, литературой, он поступил в Институт путей сообщения, окончил его и стал одним из немногих у нас знатоков дорожных машин.
Но все же раз в год, после многократных телефонных звонков, мы встречаемся, чтобы рассказать о своих служебных, семейных, личных делах, пожаловаться на усталость (жалуюсь я), сообщить друг другу свои соображения по поводу налета на Аркос (1927), захвата Китайско-восточной железной дороги (1929).
Однажды он познакомил меня со своим соседом, мешковатым, молчаливым, в очках.
Мне запомнилась фамилия. Оттенок семинарской важности чувствовался в ней.
Он и был важен.
За весь вечер он сказал только две или три незначительные фразы.
У него было простое русское лицо с тупым носом, с румянцем во всю щеку…
Никто из нас не знает заранее, какие слова, движения, признаки вещей придется впоследствии проверять на очных ставках между действительностью и представлением.
Чутье материала — больше нечем руководствоваться тому, кто берется за наше неблагодарное ремесло.
И оно подчас изменяет, это чутье, оно ошибается, оно, не задумываясь, проходит мимо того, что достойно наблюдения и изучения…
Так, проглядев Алексея Архимедова в тот вечер, когда я встретился с ним впервые, я напрасно старался потом возобновить в памяти первый черновик этого человека.
6
Напрасно! Он неизменно появлялся передо мной таким, каким я встретил его подле Медного всадника: в длинном расстегнутом пальто, в потертой темно-коричневой паре, с палкой в руке, и венценосная слепая голова смотрит в сторону, не слыша и не желая слышать:
— Кто из нас прав? За кого ты голосуешь, учитель?
Архимедов, впрочем, вел себя так, как будто голова ответила ему.
С упрямой задумчивостью стоял он, облокотясь на ограду, и у него было напряженное, прислушивающееся лицо. Он слушал…
А ребенок спал на скамейке, и чепчик лихо сидел на его голове, придавая ему бесшабашный вид. Ему было на все наплевать. Он сердито чмокал губами.
Я подошел, не зная, с чего начать разговор.
— Вы не узнаете меня?
— Узнаю, — сказал Архимедов.
Он взял ребенка на руки и стал качать. Это было не очень похоже на плавное покачиванье мальпоста или няньки. Он качал его с такой силой, что стоило, казалось, только разжать руки, чтобы Фердинанд долетел до кривой мусульманской луны, висевшей над Адмиралтейским шпилем.
— Странно видеть ночью на улице такого малыша, — сказал я со всей вежливостью, на которую был способен, — должно быть, из гостей?
— Нет, — сказал Архимедов, — из дому.
Он вдруг улыбнулся.
— Вы смотрите на меня, как на Мухаммеда, только что сбежавшего из Мекки в Медину. У него было больше сторонников, чем у меня. У меня пока что только один. — Он подбородком указал на ребенка. — Или вы думаете, что с этой ночи начнется новая эра?
Это было сказано с иронией.
Я сказал ему, что у меня нет никаких оснований предполагать, что с этой ночи начнется новая эра. Каждому школьнику известно, что она уже началась с появления Ленина на броневике у Финляндского вокзала.
— Кроме того, вы не похожи на пророка. У вас нет уверенности, что в Мекке вас ждут с нетерпением.
Он рассмеялся, немного приоткрыв рот. У него был негромкий, сдержанный смех осторожного человека.
— Меня никто не ждет, — сказал он. — Быт против меня, и я освободился от него сегодня в половине двенадцатого ночи. Борьбу за существование я начинаю сначала.
Я взглянул на ребенка, не зная, что ответить на весь этот вздор. Мне помогли часы; один сильный удар и три еле слышных — было три четверти второго.
И еще раньше, чем они кончили бить, Фердинанд заревел.
Мне часто случалось слышать, как плачут дети. Но такого отчаянного, разбойничьего, самозабвенного рева я еще никогда не слыхал. Фердинанд скосился, у него было набрякшее генеральское лицо. Хмуро сморщив нос, он ревел с упоением и все пронзительнее, все громче.
Архимедов сунул свободную руку куда-то в одеяло, пощупал пеленку и, точно обжегшись, выдернул руку назад.
— Ах, вот в чем дело, — сказал он, смутившись (но и в самом смущении сохраняя оттенок важности). — Он, кажется…
Ночь была свежая, и я сказал Архимедову, что его единственный сторонник легко может простудиться.
— Пойдемте ко мне. Моя жена еще не забыла, как это делается, она его перепеленает.
Архимедов еще раз пощупал пеленку.