Детские свойства Синтаро нередко давали повод госпоже Каваками подшучивать над ним – была в ее характере этакая стервозность. Недавно, например, во время сильного дождя Синтаро вбежал к ней в бар и принялся выжимать насквозь промокшую шапку прямо над ковриком, лежащим у двери.
– Как вы себя ведете, Синтаро-сан! – прикрикнула на него госпожа Каваками. – Что за ужасные манеры!
На лице Синтаро тут же отразилось такое огорчение, словно он и впрямь совершил нечто ужасное, и он принялся горячо извиняться, чем только подогрел нарочитую язвительность госпожи Каваками.
– Никогда ничего подобного не видела! – продолжала громко возмущаться она. – Да вы, Синтаро-сан, похоже, ничуть меня не уважаете.
– Довольно, Обасан, хватит с него, – попытался я остановить ее. – Скажите ему, что вы просто пошутили.
– Какие уж тут шутки! Разве можно так вести себя?
И она в итоге довела Синтаро до того, что на него стало жалко смотреть. А в другой раз, бывает, Синтаро абсолютно не сомневается, что над ним просто подшучивают, хотя на самом деле с ним говорят совершенно серьезно. Однажды он поставил госпожу Каваками в весьма неприятное положение, принявшись во всеуслышание рассказывать о каком-то генерале, которого только что казнили как военного преступника:
– Я всегда, с самого детства, восхищался этим человеком! Интересно, чем он занимается сейчас? На пенсии, наверное?
Как назло в кафе в тот вечер было несколько новых посетителей, и они весьма неодобрительно поглядывали на Синтаро. Госпожа Каваками, озабоченная репутацией своего заведения, подошла к Синтаро и тихо сообщила ему о судьбе, постигшей этого генерала. В ответ Синтаро рассмеялся и громко воскликнул:
– Ну, знаете, Обасан, некоторые из ваших шуток уж действительно чересчур!
Невежество Синтаро в таких вопросах зачастую просто поражает, но, как я уже сказал, я не вижу в этом ничего унижающего достоинство и полагаю, что следует быть благодарными за то, что на свете еще существуют люди, не зараженные современным цинизмом. Возможно, именно эти качества Синтаро – ощущение того, что он каким-то чудом сумел сохраниться в этом мире, – и делают для меня его общество, особенно в последние годы, все более и более желанным.
Что же до госпожи Каваками, то хоть она и очень старается не попадать под власть нынешнего настроения, но все же сильно сдала за эти несколько военных лет. Перед войной ее еще вполне можно было назвать молодой женщиной, но с тех пор в ней словно что-то сломалось. А если вспомнить, скольких она потеряла на войне, то и удивляться нечему. Да и вести дела ей становится все труднее; ей и самой, должно быть, трудно поверить, что вокруг – тот самый район, где она впервые, лет семнадцать назад, открыла свое крошечное кафе. Ибо от нашего старого «веселого квартала» уже почти ничего не осталось; большая часть прежних конкурентов госпожи Каваками закрыли свои заведения или переехали в другие районы города, да и сама она не раз поговаривала, а не поступить ли и ей так же.
Когда ее бар еще только открылся, его со всех сторон так и теснили разнообразные кафе и закусочные, и я хорошо помню, как некоторые сомневались, что ей удастся тут долго продержаться. Тогда по узким улочкам «веселого квартала» с трудом можно было протиснуться, не задевая бесконечные полотняные вывески, красочно расписывающие особую привлекательность данного заведения. Но в те дни посетителей хватало, чтобы заполнить любое количество подобных забегаловок. Особенно много народу было в теплые вечера; люди никуда не спешили, неторопливо переходя из одного бара в другой или просто стоя на проезжей части и беседуя с приятелями. Впрочем, автомобили давно уже не осмеливались здесь ездить; здесь, пожалуй, даже велосипед лишь с трудом сумел бы протолкнуться сквозь толпы беспечных пешеходов.
Я назвал это место «веселым кварталом», и здесь было где выпить, закусить и поговорить, – но больше ничего. Чтобы попасть в настоящие «веселые кварталы», нужно было ехать в центр города – там гейши, театры. Но я лично всегда больше любил здешние бары и кафе с их типичной публикой, очень оживленной, но вполне достойной – в основном людей нашего круга, художников, писателей, любителей жарких споров и шумных бесед, которые порой затягивались за полночь. Заведение, которое чаще всего посещала наша компания, называлось «Миги-Хидари» и выходило на мощеную площадь, образованную пересечением трех улиц. «Миги-Хидари», в отличие от большей части своих соседей, занимал довольно просторный двухэтажный дом, где вечно сновали бесчисленные официантки как в западной, так и в традиционной одежде. Я когда-то немного помог хозяину «Миги-Хидари» обставить конкурентов, и в знак признательности наша компания навсегда получила персональный столик в углу. Сколько же было выпито за этим столиком! Там со мною не раз просиживали вечера те, кого я считал своими лучшими учениками, своей элитой: Курода, Мурасаки, Танака – блестящие молодые люди, уже тогда имевшие весьма неплохую репутацию. Все они были большие любители поговорить, и я помню, какие страстные споры разгорались не раз в нашем уголке.
Синтаро, надо сказать, никогда не принадлежал к этой группе избранных. Лично я бы не возражал, чтобы и он к нам присоединился, но среди моих учеников было слишком сильно чувство иерархии, а Синтаро явно не считался достойным высшей ступени. Я хорошо помню тот вечер – вскоре после того, как Синтаро и его брат неожиданно заявились ко мне, – когда мне вздумалось рассказать об их визите. Помню, как смеялся Курода над радостью братьев по поводу обретения одним из них «ничтожной чиновничьей должности». Зато все они весьма почтительно слушали, как я вещал о том, что влиятельность и общественный статус человека могут возрасти совершенно незаметно для него самого, если он усердно трудится, ставя себе целью не повышение этого самого статуса, а то удовлетворение, которое получаешь, выполняя работу на максимально высоком уровне. Когда я умолк, один из моих учеников – разумеется, Курода – наклонился ко мне и сказал:
– У меня давно возникли подозрения, что вы, сэнсэй, даже не представляете себе, с каким огромным уважением относятся к вам жители нашего города. Между прочим, случай, о котором вы только что рассказали, как раз и есть свидетельство того, что ваш авторитет вышел далеко за пределы мира искусства и теперь ваше имя известно во всех областях жизни. Но до чего же типично для вас, сэнсэй, что вы с присущей вам скромностью даже не подозревали об этом и были, наверное, больше всех удивлены тем, как высоко вас ценят в нашем обществе. А вот для нас, здесь присутствующих, это отнюдь не удивительно. На самом деле, только мы, сидящие за этим столом, действительно хорошо знаем, до какой степени недостаточно даже это огромное уважение публики к нашему учителю. Я лично ни капли не сомневаюсь: ваш авторитет в обществе, сэнсэй, с годами возрастет еще больше, и мы с особой гордостью будем рассказывать всем, что когда-то считались учениками самого Мацуи Оно.
В общем-то, в этих словах Куроды не было ничего особенного; с некоторых пор мои ученики взяли себе за правило в определенный момент, когда все уже немного пьяны, произносить в мой адрес подобные пылкие речи. И тут уж с Куродой никто сравниться не мог, так что остальные воспринимали его как выразителя общего мнения. Я, разумеется, чаще всего пропускал эти славословия мимо ушей, но в тот раз – как и в тот полдень, когда Синтаро и его брат стояли, кланяясь и хихикая, у меня на крыльце, – я испытал теплое чувство удовлетворения и благодарности.