Я уже говорил, что иногда мы с Валентиной Ивашевой расходимся во взглядах как относительно содержания того или иного произведения, так и в понимании авторского замысла. Однако у нас почти никогда не бывает разногласий в оценке таланта писателя. Вообще-то, английский язык — язык легкий, но он представляет определенные трудности, когда начинаешь вдаваться в его тонкости. У Валентины Ивашевой такое чувство английского языка, которым мог бы гордиться даже англичанин. Она могла бы написать эссе, скажем, о различии ритма прозы Троллопа и Теккерея, и мы отнеслись бы к нему с не меньшим уважением, чем если бы его написал кто-либо из нас. Она внесла замечательный вклад в дело укрепления англо-советских литературных связей, и выиграли от этого мы.
Всего вышесказанного отнюдь не достаточно, но я чувствовал бы себя виноватым, если бы не попытался хоть как-то высказаться.
Искренне Ваш
Ч. П. Сноу».
Мне не удалось видеть больше Чарльза Сноу, но к одному вопросу неизменно возвращалось сознание: несомненно, мы имели дело с большим другом нашей литературы, нашей страны — где корни этого явления? Думаю, что другом нашей страны в немалой степени сделала Чарльза Сноу и Памелу Джонстон наша литература, прежде всего классическая — Толстой и Достоевский. Классическая и, разумеется, советская — тут велика роль Шолохова. Я имею в виду не только литературное наследие наших писателей как таковое, но творческие принципы, которые исповедовали писатели, — в борьбе против сторонников «символического романа» Толстой, Достоевский, Шолохов были вместе, они, смею думать, были на стороне Сноу. Но это не все — сыграла свою роль обстановка дружбы, больше того, доверия, которым была окружена чета Сноу в СССР. Не без гордости Сноу говорил мне в Лондоне, что в СССР его и Памелу Джонстон широко знают не только как писателей, чьи произведения широко издаются. В подтексте этой реплики было нечто очень личное, человеческое. Сноу был принят во многих наших домах — он говорил, что был гостем Шолохова в Вёшенской. По тому, как Сноу говорил об этом, можно подумать: он гордился этим.
HEMET
Я был в особняке «Иностранной литературы» на Пятницкой, когда редакция обсуждала рецензию почтенного Бонди. Известный пушкинист только что прочел по просьбе редакции статью Ласло Немета о великом русском поэте и отозвался рецензией, в такой же мере обстоятельной, в какой и восторженной. Смысл рецензии: это так своеобычно и ново, что увлечет и русскую читающую публику.
— Да не знаком ли вам Немет? — спросили меня друзья, приметив, какой интерес у меня вызвал отзыв Бонди.
И я вспомнил раннюю весну 1960 года, автомобильную дорогу вокруг Балатона, ненастное небо, спустившееся в озеро и сделавшее его непросторным, крупный дождь, который шел по озеру и точно расписывал его, разговор в автомобиле, разделенный паузами, — казалось, дождь, стучащий по обшивке автомобиля, был так громок, что диалог должен был прерваться.
— Откуда его русский, да к тому же, как говорят, хороший? Его, этот русский, в юности познать не просто, а как в зрелые годы?..
— Все — в стимуле. Стимул способен сотворить чудеса...
— Погодите! Но тогда что есть стимул, способный, как вы говорите, сотворить чудеса?
Однако вновь налетел дождь, он выстукивал и вызванивал по автомобилю, а я ждал ответа. Когда дождь смолк, мой спутник сказал тихо:
— Толстой...
И я не мог не подумать: вот оно, храброе подвижничество. Человек проложил в горе туннель, чтобы соединить в своем сознании два языка. Как же он должен быть верен призванию, чтобы решиться на такое, как неодолимо мужествен и целеустремлен, в какой мере способен связать представление о своем завтрашнем дне с открытием того большого, что есть мир Толстого. Ведь прежде чем прикоснуться к русскому языку, Немет знал Толстого в том виде, в каком его знают за рубежами России все, — если всех удовлетворяет эта мера знания, почему она не удовлетворяет Немета? И не сказалась ли тут натура писателя, нечто такое, что характерно для его понимания художника и его призвания в мире?