Они с Марией пришли в «Геральд» почти одновременно. Среди сотрудников газеты, помимо работников буфета и техперсонала, они были единственными выходцами с севера Англии, да еще из низших слоев общества, и не упускали возможности всем об этом напоминать. Это объединяло. У нее появилось лондонское произношение, но когда она слишком волновалась или уставала, то начинала произносить слова, как это делают у нее на родине в Солфорде. Он же и вовсе не потрудился избавиться от джорди — специфического говора жителей берегов Тайна.
Донован заметил, что на платье Марии расстегнулась еще одна пуговичка, чуть больше обнажив белый изгиб груди. Он старался туда не смотреть. То есть смотреть не слишком пристально.
— Ладно, хватит обо мне, — подвела итог Мария. — Ты-то как? Завел кого-нибудь?
— Нет, — сказал он просто.
— И нет на примете никакой пышнотелой молочницы? — лукаво спросила она.
Донован отрицательно покачал головой, даже позволил себе улыбнуться.
— Должно быть, тебе очень одиноко. Только ты и твои… — Она замерла, испугавшись собственной бестактности.
У него тут же испортилось настроение. Очарование вечера куда-то улетучилось, вернулась прежняя бесконечная боль. Он впился глазами в стол.
— Прости меня, пожалуйста, прости… — начала Мария и осеклась. Слова казались мелкими, незначительными. — Я подумала, что ты, возможно, уже начал…
У него внутри поднялась и требовала выхода горячая ядовитая волна. Хотелось наговорить гадостей, наказать ее за то, что она напомнила о его боли, за то, что позволила думать, что он может забыть эту боль, за ее безоблачную жизнь, за свою и ее слабость — за все.
— Возвращаться в привычную колею, хочешь сказать? Нет. Конечно, иногда становится очень одиноко. И знаешь, что я делаю? — Он говорил, а внутри все горело. — Приезжаю сюда, в Ньюкасл, снимаю какую-нибудь девицу, запираюсь с ней в гостинице. Это, видишь ли, не очень трудно сделать. Иногда, — он распалялся все больше, — иногда даже ей плачу. — Тяжело дыша, он подождал, удостоверяясь, что сказанное производит должное впечатление. — Тебя это шокирует?
Мария посмотрела на него с опаской.
— Нет… нет…
Он кивнул, чувствуя какое-то странное удовлетворение от того, что слова, растекаясь ядом, ранят их обоих.
— Да, Мария, вот так низко я пал. Мне не нужна ни чья-то любовь, ни чья-то привязанность. В половине случаев я даже мужчиной себя не чувствую — просто не хочу никого, и все тут.
— Чего же ты тогда хочешь?
Он увидел страх в ее глазах, и ему вдруг стало стыдно за то, что этот страх появился из-за него. Он поднял глаза к потолку, откуда на него смотрели искусственные звезды. Горячая ядовитая волна отступала.
— Хочу освобождения, — сказал он устало. — Избавиться от демонов, от призраков и духов, которые без конца меня терзают. — Он вздохнул и продолжил еще тише: — Найти что-то такое, что поможет мне справиться.
Принесли основное блюдо. Они с благодарностью за возможность сделать паузу налегли на еду. Оба в основном молчали. И думали.
Трапеза закончилась. Официантка убрала тарелки, предложила сладкое, от которого они отказались. Выпили кофе.
— Прости меня, пожалуйста, — произнесла наконец Мария.
— Нет, это моя вина. За многие месяцы ты первый человек, с которым я по-настоящему разговариваю. — Он покачал головой и вздохнул. Хотел что-то сказать, но не сумел. — Это я должен у тебя прощения просить. Мы ведь когда-то были… друзьями.
— Мы и сейчас друзья.
Они замолчали. В динамиках зазвучал саксофон Джона Колтрейна.
Принесли счет, Мария расплатилась карточкой редакции. Они встали. Донован дотронулся до ее руки — она даже вздрогнула.
— Давай прогуляемся? — предложил он.
Дождь закончился, измотав город, но зато теперь улицы сверкали чистотой.
Стояла тихая ночь, в воздухе пахло зимой. На небе ни облачка и светили настоящие звезды. Донован и Мария пошли вдоль пристани. Навстречу попадались веселые подвыпившие компании — все-таки суббота. Рядом плескался Тайн, волны шелестели, мягко ударяясь о берег. Они шли очень близко, случайно касаясь друг друга и при этом не отстраняясь. Они почти не разговаривали, после того как вышли из ресторана.
Не только река имеет подводные течения.
Они шли в сторону, противоположную от гостиницы, любуясь береговой линией Гейтсхеда — «Хилтоном», гигантской гусеницей музыкального центра, Балтийским центром современного искусства, мостом Тысячелетия, купавшимися в ночной иллюминации.
— Здесь, наверное, все изменилось? — сказала Мария.
— Да, очень. Я будто вернулся в совершенно другой город. Когда я был мальчишкой, все здесь было иначе. Кто бы мог тогда подумать, что мукомольная фабрика станет художественной галереей? Или что старые складские помещения превратятся в отель «Мэлмэйзон»? Все кругом меняется. Ничто не стоит на месте.
Они остановились, глядя на мириады огней на реке. Он украдкой взглянул на Марию.
— Вместо города шахт и доков — культурный центр. Высокие технологии. Таков сегодняшний Ньюкасл да и, что говорить, весь Нортумберленд.
— Знаешь, — сказала она, стараясь понять, куда он смотрит, — я хочу тебе сказать… О том, что произошло в ресторане. Это было… Я не должна была так…
Донован взял ее за плечи, развернул к себе:
— Давай об этом не вспоминать.
Они смотрели друг на друга не отрываясь.
— Все меняется, — сказал он.
— Ничто не стоит на месте, — повторила она его слова.
Они поцеловались. Потом еще. И еще.
Под ними шелестел волнами Тайн. А сверху глядели настоящие, а не искусственные звезды.
12
Наступило воскресное утро, но ему все равно пришлось выезжать из дома. Слава богу, дождя не было, и он довольно быстро добрался до модного гольф-клуба в небольшом городке Понтеленд.
Под громкое пение Эми Уайнхаус из дебютного альбома он поставил «ягуар» на парковку — машина смотрелась под стать припаркованным тут же «бумерам» и «мерсам». Кинисайд удовлетворенно хмыкнул, закрыл салон, вытащил из багажника набор дорогих титановых клюшек (конечно, самых лучших!) с кожаными ручками, уложил в специальную сумку; сумку, как положено, поставил на тележку и повез в сторону игрового поля.
На нем был яркий дорогой костюм для игры в гольф — настоящий дизайнерский, а не какой-то там самострок. В нем, по его собственному мнению, он смотрелся отлично. Было очень холодно — хорошо, что он все-таки догадался надеть теплое белье.
Он глянул вверх: небо обложили свинцовые тучи. Настроение тут же испортилось — такие же темные серые тучи проникали в душу. Он вздохнул: с этим определенно надо что-то делать.
Под ногами хлюпала грязная жижа, оставляя следы на дорогих ботинках, ноги промокли. Он выругался про себя.
Еще в юности, когда он стремился вырваться из вонючего ньюкаслского квартала в Вест-Энде, где он вырос, и лелеял самые честолюбивые мечты, он считал гольф воплощением благополучия, богатой и счастливой жизни. Ему в конце концов удалось оказаться на более высокой ступеньке социальной лестницы, и до недавнего времени он неоднократно испытывал ощущение счастья от принадлежности к касте избранных, но сейчас с ужасом думал о своих, пусть редких в последнее время, вылазках в гольф-клуб.
Нет, надо относиться к этому как к обязанности платить налоги, и тогда все будет проще: налоги — дело святое, куда от них денешься! Подошел срок очередного платежа — извольте раскошеливаться.
Его не подождали — игра была в самом разгаре. Он пошел в их сторону, неосознанно замедляя шаг. Они его заметили, но даже не кивнули, словно вообще не знали.
— Без меня начали, — Кинисайд придал голосу бодрости, которой не чувствовал.
— Решили, что ты не расстроишься. — Говоривший был чуть старше Кинисайда — слегка за сорок. Коротко постриженные седеющие волосы; костюм (правда, скромнее, чем на Кинисайде) сидел на нем как влитой и подчеркивал, что он в хорошей форме.
Полковник Палмер. Его начальник.