Она закрыла глаза, попыталась мысленно отогнать страшную действительность. Вернуться в то время, когда все было по-другому.
Не получилось.
Вновь открыла глаза. В комнате все оставалось таким же, как вчера вечером. Оказывается, в воскресенье справляться с болью гораздо труднее. Мертвый день, а еще хуже — болото, никаких новостей.
Она лежала и думала, не провести ли весь день в кровати. Накрыться с головой одеялом, отгородиться от мира, забраться в собственную скорлупу. Нет, нельзя. Это будет означать, что она сдалась. А она себе поклялась не сдаваться.
Она откинула одеяло, спустила ноги на пол и пошла в ванную.
Хоть бы какая-то зацепка.
Она услыхала, как в почтовый ящик бросили газету. Выскочила из ванной, схватила газету, подошла к обеденному столу. Изучила ее страница за страницей.
Ничего.
Она, пожалуй, и не ждала новостей, ведь полиция ей пообещала, что они будут держать ее в курсе дел, что она будет узнавать обо всем первой. Она проверила оба телефона: трубка у домашнего на месте, мобильный заряжен.
Это стало ее новой повседневностью, рожденной из отчаяния. Таким образом она поддерживала хотя бы видимость порядка, чтобы заглушить вопли внутри.
Включила телевизор, подождала, когда очередные глупости уступят место новостям. Иногда телевизионщикам каким-то образом удается раскопать материал раньше, чем полиция информирует семью. Кажется, она где-то об этом читала или слышала.
Но сегодня это на нее не распространялось.
Она выключила телевизор, наизусть зная, о чем там будут говорить в ближайшие полчаса.
Вздохнула, выглянула в окно.
Машины не было.
С тех пор как исчез отец, под окнами время от времени появляется эта машина. Сначала она забеспокоилась, представляя, как за ней следит неподвижная фигура за рулем, но потом мысленно отругала себя за появившуюся манию преследования. Скорее всего, за квартирой наблюдает полиция. А может быть, это затаился какой-нибудь журналист, чтобы оказаться первым на месте событий, когда вернется отец. Или кто-нибудь, никак с ней не связанный. Сейчас, по крайней мере, машины на привычном месте не было.
Она отвернулась от окна, оглядела комнату. Она очень любила свою квартиру. Не только потому, что этот кусочек планеты могла назвать своим собственным, но и потому, что здесь все напоминало об отце. Он помог деньгами, участвовал в перепланировке и ремонте. При этом не навязывал своего мнения и предоставлял многое решать самой. Он всегда знал, когда и где остановиться.
Знал. В прошедшем времени.
Она покачала головой — нельзя позволять себе такие мысли.
Она посмотрела на фотографию у телевизора. Мама. Папа. Она. Счастливое время. Как будто в другой жизни.
Она снова вздохнула, взяла телефон, набрала номер. Она теперь часто по нему звонила.
Ее сегодня не будет. Нет, пока никаких новостей. Да, конечно. Спасибо. Положила трубку на рычаг.
Села на диван, посмотрела на часы в ожидании следующего выпуска новостей. Потрогала волосы — они висели грязными жирными сосульками. И зубы следует почистить. А еще надо бы поесть. Не было ни сил, ни желания что-то делать.
Взгляд снова упал на телефон. Может, все-таки позвонить в полицию? Вдруг они о чем-то узнали? Но ведь они пообещали сразу же ее известить. Не хотелось постоянно им досаждать, превращаться в предмет их шуток между собой.
Придется ждать.
Ждать.
Она снова вздохнула, включила телевизор. Выключила.
Встала. Надо что-то делать. Хоть что-нибудь. И обязательно отвлечься.
Например, совершить пробежку. Сделать хоть что-нибудь, чтобы перестать думать об одном и том же.
Потом вернуться домой, принять душ. Поесть.
Узнать, есть ли новости.
Она переоделась, нашла кроссовки. Надо сломать эту рутину, постараться, чтобы этот день отличался от нескольких предыдущих. Сделать так, чтобы в этот день что-то начало происходить.
Что-то такое, что изменит ее нынешнее состояние.
Донован сидел на каменной ступеньке у подножия памятника лорду Грею в центре Ньюкасла и ждал.
Перебирал в памяти события последних суток.
В субботу вечером они доцеловались до того, что прибежали к нему в гостиницу, поспешно разделись и, как голодные, набросились друг на друга. Со страстью, даже какой-то яростью. Когда случайно их глаза встречались, они тут же отводили их в сторону.
Потом, вымотанные, лежали рядом, не касаясь друг друга. Мария подобралась к нему, заглянула в глаза. Улыбнулась.
— Что-нибудь не так?
— Нет, все нормально. — Он вздохнул, скользнул по ней взглядом, выдавил улыбку.
— Ты уверен? — Она погладила его по щеке.
Он снова вздохнул, накрыл ее руку своей.
— Это как… не знаю, как сказать… застало меня врасплох. Все эти годы… Наверное, я не был к этому готов.
— Считаешь, к этому можно подготовиться?
Он не мог объяснить. Не то чтобы ему не давали покоя мысли о жене, с которой он не живет, — ему казалось, что на него отовсюду глядят глаза сына и оценивают его действия. Он стряхнул наваждение, отдавшись животной страсти, но теперь, когда все закончилось, наваждение вернулось. Он почему-то чувствовал, что в какой-то степени разочаровал сына. Будто тот такого от него не ожидал.
Она смотрела на него, не требуя ответа, а он отводил взгляд.
— Не переживай, — сказала она, убирая руку, — совсем необязательно это повторять. Хочешь — давай сделаем вид, что между нами ничего не произошло.
И начала выбираться из постели.
— Не уходи.
Она села, посмотрела на него.
На этот раз он нашел в себе мужество не отводить взгляд.
— С тех пор как я расстался с женой, у меня ничего такого не было.
— Ты об этом говорил.
— Я будто старался освободиться от оков. Я не… это… — Он вздохнул, посмотрел куда-то в сторону. — Мне трудно об этом говорить.
— И не надо. — Мария прилегла рядом.
Он посмотрел на нее, на ее обнаженное тело, словно впервые, после того как они ворвались в комнату, по-настоящему ее увидел. Он почувствовал не просто вожделение и похоть — внутри зрело нечто такое, чему он не находил названия.
— До чего же ты красивая, — выдохнул он, глядя ей в лицо.
Она улыбнулась, потрепала его по щеке:
— Ты тоже.
Они прижались друг к другу губами. Сначала нерешительно, потом все сильнее пробуждалось желание.
Нежность, ласки — взгляды, улыбки. Молча — слова были лишними.
Нагота становилась глубже. Он почувствовал, что куда-то исчезает чувство вины, уступая место близости, одновременно прекрасной и невероятно сильной.
На него из всех углов больше не смотрели укоризненные глаза сына.
Мария, закрыв глаза и запрокинув голову, что-то прошептала одними губами.
— Ты плачешь, — с улыбкой тихо сказала она, посмотрев на него.
Донован улыбнулся в ответ, зарылся лицом в ее волосах.
И почувствовал, что больше не одинок. Внутри поднялась теплая волна нежности, любви и накрыла с головой.
Потом они лежали рядом, проводя пальцами по неостывшей после этого акта любви коже.
В темноте лица, тела трудноразличимых оттенков серого цвета. Ночные разговоры. Разговоры между любящими людьми.
— Да, — начал Донован, — долго же мы с тобой к этому шли.
— В редакции и раньше были убеждены, что мы любовники. Говорили, что мы слишком близки, чтобы быть просто друзьями. — Мария улыбнулась. — Придется сообщить, что они не ошибались.
— Но мы ведь жутко друг с другом заигрывали, правда? — улыбнулся Донован.
— Мне кажется, мы по-другому и не общались.
Так проявлялись их особые отношения. В «Геральде» на них обоих возлагали большие надежды. Они подружились сразу и оставались друзьями до тех пор, пока Донован не отрезал себя от остального мира.
Мария прижалась к нему сильнее.
— Ты меня хотел?
— Да, но не собирался к тебе с этим подъезжать. Потому что боялся, что мы перестанем быть друзьями, если переспим.