В том же 1863 году, когда вышла эта книга, и в той же типографии О. И. Бакста, одного из прогрессивных деятелей русской демократической печати, где она была издана, вышел еще один сборник подобного же рода — «Русская книжка» И. А. Худякова. Это было началом его выхода «на прямую дорогу», первой книгой, составленной в новом для него жанре — книгой для народного чтения.
«Русская книжка» состояла из двух отделов. В одном были помещены народные сказки, загадки, пословицы, былины и песни, то есть произведения народного творчества, которым и до того посвящал свои труды Худяков. В другом — поэтические и прозаические произведения русских авторов. Затем в ней давался месяцеслов.
По своей направленности, подбору фольклорного материала, стихов и рассказов «Русская книжка» была однотипна со «Сборником рассказов в прозе и стихах». Из пословиц отметим, например, такие: «Хоть шуба овечья, да душа человечья», «Не всяк умен, кто в красне наряжен», «Не строй семь церквей, пристрой семь детей». Здесь были стихи Некрасова «Забытая деревня» и «Деревенские новости», рассказы Н. Успенского и А. Ф. Писемского из деревенской жизни, басни Крылова, такие, как «Богач и бедняк», «Гуси», «Мирская сходка», «Волк и ягненок» и др.
«Русская книжка» сразу же была замечена критикой. В «Книжном вестнике» — библиографическом журнале — составителя хвалили за народные начала. Рецензент исходил из мысли, что важнейший вопрос цивилизации — «это основать эту последнюю (путем литературы пока) на чисто народных элементах»{68}. Так мог писать не только социалист-народник, но и славянофил или близкий к славянофильству «почвенник» — представитель литературного направления, принятого журналами братьев Достоевских. Однако тот факт, что в рецензии было высказано сожаление по поводу отсутствия в сборнике песен и былин времен Степана Разина и памятников отношения народа к церкви и язычеству, в которых «выражались больше главные стороны народного характера»{69}, наводит на мысль, что эти критические замечания шли скорее от критика-демократа, чем от славянофила или «почвенника».
В «Русском слове» книжку Худякова обругали, и как раз за то, за что ее похвалили в «Книжном вестнике». Здесь рецензент высмеивал тех, которые «возлюбили нашей почвенной любовью свою низшую братию и вознамерились просвещать ее трехкопеечными изданиями»{70}.
Случайное ли это совпадение, что два однотипных сборника вышли почти одновременно и печатались в одной и той же типографии или же «Русская книжка» Худякова была уже актом его участия в деятельности революционного подполья? На этот вопрос мы не решились бы дать ни положительного, ни отрицательного ответа, так как не знаем, в это ли время или позже установились конспиративные связи Худякова с революционным подпольем. Несомненно лишь то, что по своей общественной направленности «Русская книжка» отличалась от хрестоматийных сборников этого времени, в которых главное внимание уделялось религиозным наставлениям и укреплению верноподданнических чувств, и издание этого сборника оказалось в том же идейном русле, в каком шла легальная пропагандистски просветительская деятельность русского революционного подполья.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ВЫХОД НА ПРЯМУЮ ДОРОГУ
Социалистические идеи, в которых Худяков видел отражение коренных народных чаяний, оказали решающее влияние на его уход от науки в революцию. Интерес к духовным ценностям, созданным народом, отступил перед раскрывшимися его глазам народными страданиями. Основной жизненной целью стала не наука, а уничтожение несправедливых общественных отношений.
Порвав с наукой, Худяков порвал и с ее жрецами. Он больше не мог оставаться в кругу людей, которые писали о народе и в то же время были глухи к его нуждам. Основным критерием в оценке людей стали для Худякова их гражданские чувства и политические настроения, а не научные заслуги. И если еще недавно он видел своих прямых учителей в Ф. И. Буслаезе или И. И. Срезневском, был постоянным посетителем вечеров профессора М. И. Сухомлинова, то вскоре все они стали ему чужды и даже враждебны.
В «Опыте автобиографии» он вспоминает о них только с горькой, уничтожающей иронией. «Я не дурак, — говорил Худякову Буслаев в откровенном разговоре летом 1862 года. — …Мне своя голова дорога. Если одержат верх революционеры, придут ко мне: «Да помилуйте, господа, скажу я, вот так и так, я всегда держал вашу сторону». Если одержит верх правительство, опять я скажу: «Да ведь я всегда был с вами, господа!»{71}
А вот его рассказ о Срезневском.
«Они там в «Современнике» хотят революцию сделать, — вопиял Срезневский. — Я думаю, все честные люди должны собраться и сделать контрреволюцию и крестовый поход против невежества!..» Понятно, — заключал Худяков, — что такие выходки в связи с мелочностью личных интересов археологов отвлекали меня от связи с ними совершенно в другую сторону»{72}.
Свой идейный поворот Худяков связывал с именем Г. З. Елисеева — в то время одного из ведущих сотрудников «Современника» и члена тайного общества «Земля и воля». Елисеев был вполне сложившимся и убежденным социалистом-народником. «Знакомство мое с Елисеевым, — сообщает Худяков, — было весьма для меня полезным в умственном отношении». Речь шла об идейном, а не общем развитии. Это видно из непосредственно за данными следовавших слов: «В то же время археологи возмущали меня своим равнодушием к насущным потребностям народа»{73}.
С Елисеевым, тоже сибиряком по рождению, Худякова познакомил Г. Н. Потанин. Это произошло в самом конце 1862 года или в начале 1863 года. Знакомство, несмотря на большую разницу в летах — Елисеев был годов на двадцать старше Худякова, — вскоре перешло в дружбу. В своих воспоминаниях Елисеев так писал о Худякове: «…Очень ко мне близкий молодой человек, хорошо меня знавший, к которому я был очень привязан, равно как и он ко мне»{74}.
Ограничилось ли влияние Елисеева на Худякова чисто идейной стороной, пробудившей в нем интерес к социализму, или же с помощью Елисеева Худяков связался с революционным подпольем, — мы на этот вопрос не беремся ответить. Трудно сказать, в какой степени сам Елисеев принимал прямое и непосредственное участие в делах революционного подполья. В своих воспоминаниях он вообще отвергает свою причастность к революционным конспирациям, хотя отдельные факты такой причастности устанавливаются документально. Заметим также, что на квартире Елисеева одно время жил и сам Худяков, уже отдавшийся революционной борьбе, вместе с некоторыми своими друзьями.
В донесениях Трофимова есть два разноречивых свидетельства о Елисееве. В одной из ежедневных черновых записей, которые он вел непосредственно после бесед с Худяковым, говорится: «В большой дружбе с каким-то Елисеевым, из семинаристов, который принадлежал их заговору»{75}. Однако в официальном донесении, обобщавшем ежедневные записи, сказано только, что «Худяков в Петербурге был в коротких отношениях с Елисеевым, бывшим учителем семинарии»{76}. Возможно, что Трофимов потом уточнял вопрос о Елисееве и не получил подтверждения об его участии в заговоре.
Но так или иначе, а влияние Елисеева на Худякова было прежде всего идейным влиянием. В практическом осуществлении идей ученик пошел значительно дальше учителя: он целиком отдался революционной борьбе и пропаганде, с той же одержимостью, с какой недавно отдавался научным изысканиям. Теперь вся его литературная деятельность сосредоточилась на создании книг для народа. О них мы расскажем в особой главе. Если нам неизвестно, когда именно связи Худякова с революционным подпольем приобрели конспиративный характер, то факты его личного знакомства со многими землевольцами, относящиеся уже к зиме 1862/63 года, имеют документальное подтверждение.