Книга «была необыкновенно удачно составлена, — писал о «Древней Руси» Лопатин, — и пользовалась, в известных кругах большой репутацией». Речь шла о народниках-пропагандистах семидесятых годов, широко применявших книгу Худякова в эпоху «хождения в народ». «Конечно, это была не история князей и царей, — продолжал Лопатин, — а история народа, и, несмотря на всю свою цензурность, оставляла в заключение страшно горькое чувство в душе всякого мало-мальски не заскорузлого читателя»{130}.
Спустя тридцать лет была сделана новая попытка легально издать «Древнюю Русь». За это время цензурный закон 1865 года «обогатился» положениями, освобождавшими цензуру от судебного вмешательства. Вопрос о запрещении или изъятии неугодных царизму изданий решался административно — постановлением Комитета министров.
Отпечатанная полным тиражом книжка была представлена в Петербургский цензурный комитет. При ее рассмотрении возникли разногласия. Цензор Н. М. Соколов считал, что «тенденция этой книги — поколебать исторические основы русского самодержавия и православия», тогда как, по мнению цензора А. А. Пеликана, «тридцатилетний опыт показал, что вреда от нее не произошло». В результате издателю было предложено внести в книгу некоторые исправления. Но и после этого Петербургский цензурный комитет остался неудовлетворен, так как даже «при всевозможных исключениях, основная вредная мысль книги — верховная власть с помощью бояр задавила народную вольность — не может быть устранена».
Краткую, но исчерпывающую характеристику «Древней Руси» дал министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, представивший книгу для ее запрещения в Комитет министров. «По мнению автора, — писал он, — вся история допетровской Руси представляет непрерывную картину невежества, суеверий, народных бедствий, вследствие княжеских междоусобий и постоянной утраты вечевого и мирского самоуправления. Угнетателями народа являются князья и дружины, цари и бояре. Легче всего жилось народу при князьях до татарского нашествия, тяжелее в великокняжеский период… С заметным сочувствием автор относится к Стеньке Разину и его мужеству на пытке и казни. Лжедимитрий является предшественником петровских реформ, междуцарствие — временем народного правления на Руси, Земский собор 1613 г. — источником ограничения царской власти… На всем протяжении русской истории до Петра Великого автор усматривает исключительно возмутительный произвол правительства, мятежи и бедствия народа, суеверие и ересь в области духовной…» Горемыкин не ошибся: все это и хотел показать в своей книге Худяков. Но такую трактовку русской истории не могли допустить охранители самодержавия и православия. А отсюда следовал и вывод: «…Подобное злоумышленное извращение отечественной истории в книге, по цене и количеству экземпляров рассчитанной на широкое распространение, очевидно не может быть терпимо…» «Древняя Русь» была запрещена, и 10051 ее экземпляр уничтожены «посредством обращения в массу»{131}.
Мы не станем подвергать критическому разбору историческую концепцию Худякова, предъявлять к нему требования, ответить которым могла только марксистско-ленинская историография. Конечно, с точки зрения исторической науки сегодняшнего дня, у него было немало ошибочных выводов и представлений. И тем не менее для научного уровня столетней давности это было новое слово в освещении русской истории, новый подход к историческим фактам и событиям. Исторический очерк Худякова знаменовал собой несомненный шаг вперед не только от дворянской историографии, апологизировавшей самодержавие, но и от буржуазной, так называемой юридической школы, освещавшей исторический процесс как эволюцию правовых норм.
Пять книг просветительно-пропагандистского характера, разнообразных по тематике, но единых по направленности — таков итог трехлетней литературной деятельности Худякова с «выходом на прямую дорогу». Этот список можно дополнить брошюрой «Для истинных христиан. Сочинение Игнатия», выпущенной в Женеве в 1865 году. Но о ней мы расскажем в своем месте.
Книжки Худякова несли читателю из «простонародья» элементы естественнонаучных и общественных знаний, разрушавших религиозные верования и раскрывавших несправедливость политического и общественного устройства, основанного на единодержавии и классовом неравенстве.
Их отличала и манера изложения: доступные по стилю, эти книги не страдали упрощенчеством ни в отношении содержания, ни в отношении формы. Как отмечал Лопатин, «Худяков никогда не подражал так называемому народному языку и никогда не уснащал своей речи разными «значит», «к примеру будучи сказать» и т. п. недостатками народной речи, этими заиканиями народа, не привыкшего к связному выражению сколько-нибудь сложного рассуждения. У него вы не найдете ни одного из этих украшений в народном языке, придающих многим так называемым народным книжкам их народный колорит в наших глазах, но делающих их неудобочитаемыми для самого народа. Он обладал большим мастерством рассказывать и рассуждать с помощью отдельных кратких речений, легко схватываемых самым плохим грамотником, неспособным справиться со сколько-нибудь длинным периодом»{132}.
В мемуарах семидесятников-пропагандистов, в актах и протоколах обысков, производившихся у революционных народников, мы часто встречаем упоминания о пропагандистских книжках Худякова и о том успехе, какой имели они у читателей. В тяжелые годы ссылки их автора и даже после ранней его кончины они продолжали жить — жить именно той жизнью, которую и жаждал дать им сам Худяков.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
А В ЭТО ВРЕМЯ В МОСКВЕ…
Эти юноши увлекались не течением, а решились идти против него; они положили действовать в то время, когда большинство находило, что «о подобных делах не только сказать, но и подумать страшно.
Осенью 1863 года несколько студентов и вольнослушателей Московского университета, бывших воспитанников пензенской гимназии и дворянского института, основали в Москве тайный землевольческий кружок. Это происходило как раз в то самое время, когда революционное движение под знаменем «Земли и воли» все больше замирало, идя к полному спаду, а в Москве прокатилась широкая волна арестов, обезглавившая местный центр тайного общества. Был схвачен и один из организаторов нового кружка, В. С. Карачаров. Но кружок уцелел и, постепенно разрастаясь, превращался в сравнительно обширную по тем временам тайную организацию. В литературе он получил название Ишутинского кружка. Иногда его именуют и Каракозовским.
Основателями кружка были очень молодые люди, почти юноши. Старшему — Н. А. Ишутину, разночинцу и бедняку, едва исполнилось двадцать три года; младший — П. Д. Ермолов, богатый помещик, унаследовавший крупное имение, — не достиг и восемнадцати лет, был по законам Российской империи несовершеннолетним.
«Цель наших действий, — показывал Ермолов на следствии, — была посредством революции уничтожить частную земельную собственность, водворив вместо нее общее пользование землей»{133}. Ишутинцы были социалистами и в пропаганде социалистических идей стремились следовать программе Чернышевского, изложенной в романе «Что делать?». Их просветительская деятельность была лишь продолжением того, что делалось в годы общественного подъема.