Впервые Каракозов был у Кобылина в госпитале 7 марта. И не позже чем через день-другой рассказал Ермолову и Страндену, что «познакомился с некоторыми медиками» и что эти медики отчасти высказались за покушение. «Он говорил, — показывал Ермолов, — что у них большая партия конституционная»{180}. Следовательно, разговор, и притом весьма откровенный, был на первой же встрече Каракозова с Кобылиным. Но в таком случае и встреча не могла быть случайной. Кто-то должен был направить Каракозова к Кобылину, и под видом лечения это знакомство и произошло.
Ермолов и Странден, однако, убеждали Каракозова отказаться от своего замысла и вернуться в Москву. Он якобы им обещал выехать вслед за ними, но обещания не исполнил.
Как раз в то время, когда Ермолов и Странден находились в Петербурге, Каракозов писал и размножал от руки свою прокламацию «Друзьям-рабочим», которая должна была объяснить народу смысл его покушения. В скольких экземплярах она была написана, мы не знаем: на одном из найденных при Каракозове в момент покушения стояла цифра 86. Обнаружено же было следственной комиссией всего четыре экземпляра — два в кармане у Каракозова, один на Путиловском заводе и один был прислан неизвестным лицом (студентом) в канцелярию петербургского генерал-губернатора. На конверте, в котором находился этот последний экземпляр, значилось: «Вскрыть через неделю. 13 марта — 20 марта». На конверте же с прокламацией, отобранной при задержании Каракозова, — дата вскрытия была поставлена другая — 5 апреля, то есть на следующий день после покушения. Из этого можно заключить, что первоначально покушение намечалось на 19 марта. Возможно, что приезд Ермолова и Страндена помешал осуществлению этого первоначального намерения.
Вскоре после отъезда Ермолова и Страндена — примерно 12–13 марта — Каракозов отправил какое-то письмо на имя Ермолова. По словам последнего, в письме шла речь о присылке паспорта — подложного «вида на жительство», чтобы в случае неудачи покушения замести все следы. Однако паспорт прислан не был, и; возможно, в ожидании его Каракозов и отложил покушение.
21 марта он получил письмо от Ишутина. В нем говорилось: «Милый друг. Приезжай в Москву, тебя очень нужно. Поговорим обстоятельнее, потом, если сочтешь нужным, опять отправишься»{181}. Письмо это было найдено в номере Знаменской гостиницы, где Каракозов провел последние дни перед покушением. Оно было разорвано на мелкие клочки. 25 марта Каракозов выехал в Москву, поставив предварительно в известность Худякова, который 23 марта принес ему деньги на квартиру Кобылина.
В Москве Каракозов снова рассказал своим товарищам, что через ординатора второго сухопутного госпиталя «сошелся с конституционной партией, и что эта партия желает смерти государя, и, воспользовавшись молодостью и неопытностью наследника, (хочет) возвести на престол Константина Николаевича», и, наконец, что «ему, Каракозову, делали предложение принять на себя труд убить государя»{182}. Так писал Ишутин в письме председателю следственной комиссии весной 1867 года, то есть тогда, когда эти показания не могли никому уже принести вреда.
По словам Ишутина, вопрос о контакте с конституционной партией обсуждался очень горячо, было много противников такой связи, и он лично якобы «выражал сильное отвращение к ним и к мерам их» и убеждал Каракозова бросить эту мысль{183}.
Можно вполне поверить Ишутину, что такие споры действительно были. Уже в то время многие социалисты считали — и это в известной мере выразил еще Герцен, — что один политический переворот без социалистического ничего не приносит народным массам. Более того, он ставит их в худшее положение, так как способствует развитию капитализма. Идея же одновременного политического и социалистического переворота, по их мысли, соответствовала интересам народных масс, предотвращая капитализм.
Но можно ли вообще доверять всем тем показаниям, в которых говорилось о рассказах Каракозова относительно своего знакомства с представителями конституционной партии? Не было ли это выдумкой, имевшей своей целью перенести ответственность за покушение на неведомых лиц? Ведь даже такой авторитетный исследователь, как М. М. Клевенский, считал, что «константиновская партия», «будто бы подбивавшая Каракозова к убийству Александра II, в действительности является чистым вымыслом»{184}.
Существует документ, который отнюдь не предназначался для следствия и оказался в комиссии только из-за небрежности Каракозова. Это его письмо к товарищам, написанное после возвращения из Москвы в Петербург перед самым покушением. В нем-то как раз и шла речь о конституционной партии и покушении. При этом надо иметь в виду, что в отличие от Ишутина Каракозов был человеком, чуждым всяких мистификаций.
В этом письме Каракозов упрекал Ишутина за то, что он не помог ему с паспортом. «Ты ведь очень хорошо понимал, как мне нужна эта вещь для того, чтобы выгоднее обставить дело, и время потеряно на совершенно ненужную поездку; которая не принесла результата»{185}. Затем он снова сообщал о своей связи с конституционной партией и о том, что она готовит переворот. «Ты знаешь, что знакомые мои, о которых я тебе говорил, предполагают начать дело очень скоро…» Однако Каракозов также считал, что политический переворот без социалистического не может быть целью «народной партии». «…Это дело не наше, — продолжал он, — путь наш совершенно иной, и мы не сходимся не только в средствах, но и в самой цели». Вместе с тем он опасался, что если конституционалисты выступят одни, то «народная партия», не располагающая достаточными денежными средствами и разветвленной по всей стране тайной организацией, окажется в трудном положении. «Ты понимаешь, что если произойдет такой афронт, то ведь один черт на дьяволе, и К. может, тем или другим способом может себе обеспечить спокойное и безмятежное состояние. То есть результаты были бы другие, если бы у нас было бы побольше деньгов, да побольше сил несконцентрированных». Отсюда Каракозов приходил к выводу о необходимости покушения, как акта, который обяжет конституционную партию пойти на уступки социалистам. «Само собой разумеется, — говорилось в письме далее, — что какой-нибудь единичный факт в настоящее время несравненно полезнее для компании акционеров наших обоих фирм». При этом Каракозов замечал, что следует разъяснять односторонний характер политического переворота, «проводить ту мысль, что это дело не совсем-то чистое, что для многих оно не выгодно, потому (что) ведется в интересах одной только стороны», то есть конституционалистов. Но в «успехе дела» он видел «хорошее средство» для народной партии. «А мы отлично тут можем понажиться»{186}.
Это письмо продолжало начатый во время последней московской встречи спор. Каракозов то ли выдвигает новые доводы, то ли повторяет уже высказанные, чтобы убедить своих товарищей в том, что в создавшихся условиях другого выхода, чем покушение, нет. Другое дело, что люди, с которыми он вел переговоры, старались создать у Каракозова преувеличенное представление, и о своей мощи и о своей готовности к перевороту. Прямым участием в действиях этой партии — тайной демократической организации, оставшейся нераскрытой, Каракозов рассчитывал связать эту организацию и добиться от нее определенных уступок, С другой стороны, он не терял надежды, что само покушение вызовет народное восстание и с этой целью писал и распространял прокламацию «Друзьям-рабочим». «Прокламацией я хотел достигнуть того, — говорил он на следствии, — чтобы рабочий народ сам принял участие в этом перевороте и потребовал бы от партии (конституционной. — Э. В.) необходимых гарантий для обеспечения своего благосостояния и свободы»{187}.
В воспоминаниях Худякова, хотя и не говорится о конституционной партии, но прямо отмечается, что Каракозов действовал в чьих-то интересах, надеясь при этом на выигрыш для социалистов. «Он думал, — пишет Худяков, — что покушение даст им значительные денежные средства, а народ получит «уступочку», которой общество и воспользуется для пропаганды И для достижения своей цели — социальной республики…»{188}